Я резко замолчал, внезапно ощутив неловкость, будто очутился посреди улицы в нижнем белье.
— Здорово, да? — быстро подвел черту я.
— Это и правда здорово!
Мне не терпелось уступить место перед микрофоном.
— А почему ты играешь на гитаре?
— Потому что мне понравилась твоя реакция, когда я сказала об этом.
— А, понятно. — Я предвкушал начало игры. — Ты играешь, потому что это не принято. Потому что ты не такая, как все.
— Вот именно.
— Нет, вовсе не поэтому.
— Вот как? Ты уверен?
Я кивнул.
— Хочешь отомстить? — усмехнулась Сара.
— Да, хочу, а кроме того, я тебе не верю.
Еще одна усмешка.
— Это почему же?
— Не увиливай.
— Что ж, если ты настаиваешь…
— Можешь не говорить, если это сокровенное.
Она нахмурилась, но тут же рассмеялась.
— Ты же понимаешь, гитара — универсальный инструмент. Она может быть жеманной, утонченной или безудержно распутной. Она идеально выражает любое настроение. Она гораздо интереснее, чем флейта или даже пианино. Кроме того, рояль с собой не потаскаешь. Но главное, я играю на гитаре потому, что так решила. Вот и все. И неважно, что ты и моя мама думаете об этом.
— Что до меня, то я думаю, что это здорово. И между прочим, с удовольствием послушал бы, как ты играешь.
— Я поиграю для тебя, если ты дашь мне прочесть один из твоих рассказов.
— А ты уверена, что действительно этого хочешь?
— Абсолютно, — отрезала она.
Снова появился Тим, на сей раз с большой дымящейся тарелкой, доверху заполненной моллюсками.
— Будьте осторожны, — предупредил он, вылупив глаза от возбуждения. И водрузил в центр стола блюдо с моллюсками. — Они ужасно, ужасно скользкие. Ужасно!
Еще какие скользкие. Сара взяла ракушку, но не рассчитала и сжала ее слишком сильно. Та вылетела из ее пальцев и чуть не угодила в женщину за соседним столиком. К счастью, грозный снаряд упал на пол и ускакал к соседям под стол. Похихикав, как школьники, мы махнули на него рукой.
— Ты сейчас над чем-нибудь работаешь? — спросила Сара, осторожно раскрывая следующую ракушку.
Ну вот, опять я на арене.
— Закончил рассказ примерно месяц назад.
— Его уже кто-нибудь прочел?
— Послал в журнал.
— Правда? Ну и как? Они что-то ответили?
— Ответили. Что это полная фигня.
На ее лице мелькнуло сочувствие.
— Так и ответили?
— Приложили письмецо к рукописи.
— Они не могли написать «полная фигня»!
— Зато они могли написать, что материал показался им настолько плоским и однобоким, что разочаровал их.
— Плоским и однобоким? — Сара прищурилась, изображая непонимание.
— Настолько, что разочаровал их. Это мое любимое место.
Сара помолчала, потом мрачно улыбнулась и спросила:
— А мог твой рассказ показаться им плоским и однобоким не настолько, чтобы разочаровать их?
Я скорбно поджал губы.
— Вряд ли.
— Это все равно что сказать: ваша рукопись настолько ужасная, что…
— …мы просто в бешенстве, — закончил я.
Сара смотрела на меня, изо всех сил стараясь сдержать смех. Я испустил тяжкий и долгий вздох. Сара не выдержала и захохотала.
— Ваша рукопись такое дерьмо, — сквозь смех объявила она, — что мы просто подавились ею.
Я поднес ко рту бокал.
— Извини, — сказала Сара и снова засмеялась. — Я знаю, это подло.
— Все нормально, — ответил я, махнув рукой.
— Ваша рукопись такой отстой, — прыснула она, — что мы тут все изблевались.
И она зашлась в настоящей истерике. Если глаза — это зеркало души, то смех — настоящий трельяж. Послушав, как человек смеется, можно многое понять. Сара смеялась искренне и безыскусно, без малейшего намека на неловкость или напряжение. Это был смех свободного человека. А такой смех похож на музыку. Сара заливалась от души, подрагивая всем телом, запрокидывая голову. Ей нравилось смеяться. И хотя я ненавижу, как и большинство людей, когда надо мной смеются, но через минуту уже и я хохотал во все горло.
— Прости… прости, пожалуйста, — с трудом выговорила Сара.