Впрочем, для того, чтобы получить удовольствие от подобных и весьма разнообразных литературных шалостей, имеются основания и более серьезные. Мистер Остен-Ли, по-видимому, счел их недостаточно серьезными для репутации своей великой родственницы, — но ведь величие и серьезность вещи разные. А между тем основания тут куда серьезнее, чем даже он мог бы желать, ибо касаются они первоосновного качества одного из самых блестящих наших литературных талантов.
В раннем творчестве Джейн Остен заложена некая психологическая загадка, даже, пожалуй, тайна, чем, быть может, и объясняется недостаточный к нему интерес. Никому, видимо, не приходило в голову, что эта женщина была не только великим писателем, но и поэтом. И, как и о всяком истинном поэте, о ней можно сказать: она была поэтом прирожденным. Собственно, более прирожденным, чем некоторые признанные поэты. Относительно многих поэтов, которые полагали, будто они воспламеняют сердца людей, законно задать вопрос: «А кто воспламенил их собственные сердца?» Такие творцы, как Колридж или Карлейль, зажгли свои факелы от пламени столь же фантастических, как и они, немецких мистиков или же мыслителей-платоников; их творчество закалялось в таких печах, где могли быть подвержены творческому горению люди, к творчеству и менее чем они склонные. Джейн же Остен никто не «воспламенял», никто не вдохновлял и не подвигал ее на то, чтобы стать гением. Она была гениальна от рождения. Ее пламя — все, какое в ней было, — вспыхнуло само по себе, подобно пламени в пещере доисторического человека, что добывал огонь, потирая одну сухую ветку о другую. Некоторые бы сказали, что у Джейн Остен ветки эти были не просто сухие, а очень сухие. Со всей же очевидностью можно утверждать одно: благодаря своему художественному таланту она возбудила интерес к тому, что под пером тысяч и тысяч было бы нестерпимо скучно. При этом в обстоятельствах ее жизни не было ничего из того, что обычно способствует формированию такого таланта. Сказать, что Джейн Остен проста, было бы, пожалуй, столь же нелепо и пошло, как и настаивать на том, что она оригинальна. Впрочем, подобные претензии высказал бы критик, не вполне понимающий, что следует иметь в виду под простотой или оригинальностью. Возможно, в данном случае больше подошло бы слово «индивидуальность». Ее дар абсолютен, судить о том, каким влияниям она подвергалась, невозможно. Ее не раз сравнивали с Шекспиром, и в этой связи вспоминается анекдот о человеке, сказавшем, что он мог бы писать, как Шекспир, «стоит только ему захотеть». Представим себе тысячу старых дев, сидящих за тысячами чайных столиков; и все они могли бы написать «Эмму», «стоило только им захотеть».