Ольга Дмитриевна стояла у доски и тревожно смотрела на нас с директором, но делать нам замечание не решалась. Все же я шептался не с обычным учеником, а с ее главным начальником!
– А как твоя фамилия? – спросил директор и вынул крохотную записную книжку и золотую ручку.
И тут я сделал огромную, непоправимую ошибку! До сих пор удивляюсь, зачем. Может, это была месть сразу всем.
– Бочкин, – сказал я.
– Бочкин, – записал директор, – очень хорошо, Бочкин. Ну, занимайся.
И он встал из-за парты и медленно пошел между партами к выходу. Ольга Дмитриевна сделала к нему шаг, но он махнул рукой, мол, ничего-ничего, не отвлекайтесь, и вышел из класса.
Урок прошел так быстро, что я и оглянуться не успел. Сначала мы решали задачу, потом Ольга Дмитриевна объясняла новую тему, а потом мы снова решали задачу, но уже самостоятельно. Под конец урока к доске вызвали Бочкина. Он обреченно выполз из-за парты, взял мел и ужасно медленно записал сначала условие, а потом начал решать. И все никак у него не выходило. Ребята заскучали и стали перешептываться, по классу полетели записки и бумажные шарики, а Митька все стоял у доски и никак не мог справиться с задачей. Она была про ворон, которые прилетели и расселись на крыше. Одна часть села перед трубой, другая – за ней, и надо было посчитать, какая часть во сколько больше. Задача была простая, но с хитростью. Чтобы ее решить, много ума не надо, но нужно внимательно прочесть условие, а Бочкин никогда не отличался вниманием.
Я давно все решил и теперь смотрел в спину бывшего друга и думал, что вот сейчас-то я и получу удовольствие, наблюдая за его страданиями, но удовольствие никак не наступало, и даже наоборот – мне стало ужасно его жаль. Я и сам не заметил, как губы мои вытянулись трубочкой и начали шептать подсказку.
Митька уловил шепот, но никак не мог разобрать, что ему шепчут. Ольга Дмитриевна проверяла тетрадки ребят, сидевших ближе всего к ней, и не замечала моих подсказок. Тогда я стал шептать громче – чтобы Митька точно услышал. Но он лишь топтался у доски и как ученый попугай вертел головой, пытаясь уловить спасительные слова.
Я отчаялся. Я подсказывал все громче, пока не вышел из себя и не рассердился.
И тогда я крикнул, а не шепнул.
Я крикнул: «Ну и тупица!»
И как на зло именно это Бочкин расслышал очень хорошо. Он развернулся ко мне лицом – оно пылало и шло пятнами и сказал: «Ах так?! Ну погоди, сейчас урок закончится, и я тебе врежу!»
Не этого я хотел. Но, как показывает жизнь, иногда хочешь одного, а получаешь совсем другое.
Муха между нами
Звонок прозвенел, и я впервые не обрадовался. Ну, думаю, сейчас Митька сдержит обещание. Но тут вступила Ольга Дмитриевна. Она сказала: «Все свободны, а тебя, Пустельков, я попрошу остаться. У меня к тебе серьезный разговор». Так и сказала – серьезный разговор. Теперь у меня впереди было целых два серьезных разговора, и не известно, какой серьезнее. Но Ольга Дмитриевна хотя бы точно не полезет драться.
Митька угрюмо посмотрел на меня и начал собирать рюкзак.
Ольга Дмитриевна сидела с каменным лицом. Интересно, поставила она Митьке двойку?
И тут я зачем-то взял и сказал это вслух! Правильно говорят – язык мой – враг мой. Сегодня язык с самого утра меня подводит.
– А вы, – говорю, – интересно – поставили Бочкину двойку или нет?
Бочкин даже подпрыгнул! Такой подлости он от меня явно не ожидал. Ольга Дмитриевна покачала головой и сказала: «Я поставила Бочкину точку. Пока – точку. В следующий раз будет, конечно же, двойка».
Бочкин смотрел на меня, как голодный волк в зимнем лесу. У него, кажется, даже глаза засверкали. Я бы не удивился, если бы у него и слюна изо рта потекла – от бешенства. Я и сам от себя не ожидал такого фортеля.
– Мне кажется, – сказал миролюбивый Киреев, – что Пустельков просто еще не до конца выздоровел, Ольга Дмитриевна. Если бы он был здоров, он бы никогда…
– Ясно, – отрезала Ольга Дмитриевна.
– Иногда что-нибудь ляпнешь, не подумавши, – сказал Смирнов, – а потом сам себя коришь и мучаешься.
– Ты мучаешься, Пустельков? – с надеждой спросил Киреев и посмотрел на меня коровьими глазами.
– Ничего он не мучается, – буркнул Митька, – когда ему стыдно, он краснеет. Я с ним с детского сада дружу… дружил. Знаю.
– По-моему, он покраснел, – заметил Смирнов, – немножко, самую капельку.
– Ну да, – бросил Митька и вышел из класса.
– У него уши горят, Ольга Дмитриевна! – воскликнул Киреев. – Поглядите! Пустельков, неужели ты не чувствуешь?!