От уэда Тлелат до расположенного неподалеку от местечка Македра оврага, который должен был служить ориентиром, войско продвигается довольно быстро. Кавалерия прикрывает солдат слева, не опережая головную часть безмолвной колонны. Разведчики Мустафы бен Исмаила регулярно вырываются вперед, проверяя, не вспыхнут ли на соседних холмах сигнальные огни, предупреждающие племена гарабасов и улед али. Эти «Сахаб аз-Зерда», а иными словами, «товарищи по разбою», и есть те самые бандитские шпионы, которые промышляют к тому же и кражей лошадей. Добытые ими сведения оплачивались на вес золота. Им была обещана немалая доля добычи.
Добравшись до оврага Македра, три «товарища но разбою» бросаются вперед. Проходит час, а их все нет. Боске, который ходит взад-вперед — от головной части колонны до ее хвоста и обратно, — наблюдая за общим темпом продвижения войска, угадывает беспокойство своего генерала. Быть может, шпионов схватили, а затем убили? И вскоре в ночи исчезает четвертый разведчик — адъютант аги Мустафы.
Колонна пехоты замедляет ход; кавалерия следует сзади. Наконец на своей взмыленной лошади появляется дуаир — белое пятно в рассеивающейся тьме.
— Гарабасы тут. Тревоги не было! Палатки стоят на месте. Они все спят!
Торопливое перешептывание вокруг аги и генерала, который отдает последние приказания. До назначенного времени еще два часа, вот-вот начнет светать, эффект неожиданности, стало быть, обеспечен. Начало набега обещает удачу: нападение, грабеж, а возможно, и уничтожение врага, который, не проснувшись хорошенько, не сможет дать отпора. «Эта ночь будет нашей», — мечтают и тот и другой капитаны… Боске не забывает описать краски занимающейся зари.
По знаку Ламорисьера кавалерия делает бросок вперед: посередине — плотная масса стрелков в черных мундирах, справа от них с развернутыми знаменами — отряд дуаиров во главе с агой Мустафой. Этот крепкий старик, выставив вперед белую бороду и приподняв коренастое тело на золотых стременах, несмотря на свои семьдесят лет, преисполнен воинственного пыла.
— Отряд, вперед! — восклицает он чуть ли не с юношеским задором.
«Насмешливые выкрики, угрозы в адрес будущих жертв, которых они собираются выпотрошить», — записывает Боске, восторгающийся этими приготовлениями к предстоящей схватке. На левом фланге спаги в ярко-красных мундирах во главе с «отступником» Юсуфом взобрались уже на вершину горного хребта. Занимающийся день освещает их силуэты, «похожие на фантастические исчадия ада…»
Через три километра-начало атаки. В поле зрения появляется множество палаток, образующих круг; самые красивые — из белой с вышивкой шерсти — находятся в центре. Весь дрожа от нетерпения, старый Мустафа устремляется к ним. Он надеется застигнуть там врасплох своего недруга, — Бен Якуба, агу племени гарабасов, — но тщетно. Нарушив тихое безмолвие зари, налетчики не обнаружили никого, кроме женщин: накануне Бен Якуб с основной частью своего войска присоединился к эмиру в Маскаре. Полуголые воины прыгают на неоседланных лошадей, остальные — подростки — с ятаганом в руке готовы погибнуть, защищая своих матерей и сестер.
Сплетение опрокинутых тел, которые корчатся в лужах крови, скользят меж разбросанных в беспорядке, перепачканных полотнищ. Глухое ворчание заглушает жалобные стоны, победные клики и вопли ужаса. Языки пламени проворно лижут полуоткрытые сундуки, драгоценности и медные украшения, раскиданные средь первых трупов. Женщины падают в обморок. Спаги Юсуфа рьяно помогают грабежу, начавшемуся еще до того, как кончилась битва.
Стрелки рубят саблями напропалую, продвигаясь по диагонали сквозь огромную толпу, которая бежит куда-то и постепенно рассеивается. Дело дошло и до скотины: огонь, ползущий по земле, и дым пожара подбираются к ней; блеянье овец и рев стоящего в загоне скота нарастают, словно буря, надвигающаяся из-за еще темного горизонта.
Стрелкам не удалось застигнуть врасплох второй лагерь, расположенный двумя лье дальше: все воины племени улед али исчезли вместе с женами старейшин. Только стада остались в центре долины. Подоспевшие дуаиры и спаги в свою очередь принялись рыться в покинутых палатках: как оказалось, поживиться там было особо нечем.
Поползли разные слухи. Тогда офицеры Ламорисьера отдали приказ собраться всем; как утверждали свидетели, один из разведчиков-дуаиров провез будто бы через весь лагерь на своей лошади жену аги гарабасов. Он вроде бы позволил ей бежать, взяв, вероятно, взамен драгоценности, которые на ней были; его самого, конечно, и след простыл.
Не вымолвив ни слова, Ламорисьер направился к самой красивой палатке. Там лежал на спине парнишка лет пятнадцати, глаза его были широко открыты, в груди зияла рана, конечности уже застыли.
— Он отбивался от пятерых солдат, защищая свою сестру! — доносится сзади чей-то голос.
Приближается Юсуф верхом на лошади, его победная тень ложится к ногам генерала. Собравшиеся кучкой пленницы сидят на груде бархата; с явно напускным спокойствием они ждут решения своей участи. Самая старая с открытым лицом надменно смотрит на французов, которые разглядывают их. Боске чувствует, что стоит лишь слово сказать, и она не поскупится на оскорбления. Встав рядом со своим командиром, он внимательно всматривается в безмолвствующих женщин; старуха не опускает глаз.
— Здесь дочь аги, две его невестки и несколько родственниц! — уточняет Дома, который, должно быть, успел допросить служанок, стоящих в стороне.
— Дочь и в самом деле красавица! Она не желает оплакивать брата, она гордится им! — с восхищением шепчет кто-то на ухо Боске.
Ламорисьер спрашивает отрывисто, почему все-таки кое — кого из женщин убили.
— Наши солдаты прикончили в общей сложности семерых, — уточняет кто-то. — Они встретили нас оскорблениями!
— «Скоты, сукины дети!»-кричали эти ведьмы! возмущенно восклицает стоявший рядом с Юсуфом спаги. Тот остается совершенно невозмутим и даже, пожалуй, чуть — чуть усмехается при виде сомнений Ламорисьера. Ибо всем известны сенсимонистские идеи их командира.
Нервно поигрывая тростью, Ламорисьер дрожащей рукой поворачивает лошадь. Он удаляется с перекошенным лицом; его адъютант с невозмутимым видом следует за ним.
Теперь грабеж набирает силу, сопровождаемый только едва слышным шепотом. Кое-где пламя пожара начинает медленно угасать. Крики постепенно замирают, отдаляясь, а ночные туманы тем временем полностью рассеиваются. Занимающаяся заря вступает в свои права, расцвечивая небо, словно ссадинами, сиреневыми и розовыми полосами; но вот мимолетные блики и яркие всполохи растворяются вдруг. Ослепительный свет дня высвечивает силуэты солдат, копошащихся в долине.
«Наша маленькая армия предается пиршеству и радуется, — пишет 1 ноября 1840 года Боске, — Весь город источает дивный запах жареной баранины и куриного фрикасе…»
И добавляет в том же письме:
«Я подробно расскажу тебе об этом; набег — он заключает в себе все: и военный поход, и хитрые комбинации, достойную всяческих похвал энергию пехоты, изнуренной до предела, но ни разу не остановившейся, и превосходный ансамбль нашей великолепной кавалерии… А какая необычайная поэзия во всех деталях сцены, которая служит фоном для набега».
Тринадцать дней спустя Монтаньяк-тоже из Орана — напишет своему дяде:
«Это маленькое сражение представляло собой очаровательную картинку. Стаи легких, как птицы, кавалеристов сшибаются, летают во всех направлениях; а эти крики «ура», эти ружейные залпы, перекрываемые время от времени величественным голосом пушки, — все это являло собой восхитительное зрелище и упоительную сцену…»
Жозеф Боске, который писал обычно матери, на этот раз адресует письмо другу, «своему дорогому Ганеру». Его описание атаки изобилует всякого рода размышлениями; оглядываясь назад, он восхищается гением Ламорисьера, командира, который своим пылом умеет приумножать силы армейского корпуса и яростный порыв «разбойников» Мустафы бен Исмаила.
Наконец-то ветер победы овевает нашего автора — беарнца, и он ощущает себя на носу идущего в бой корабля… Ну а враг? В данный момент ни эмира и никого из его знаменитых красных кавалеристов или чересчур отважных лейтенантов, а также «исступленных» союзников не видно. Развернутая таким образом декорация подчеркивает изумление и растерянность несчастных жертв. Пейзаж, мелькавший перед глазами автора в течение нескольких часов, как бы застывает затем в его рассказе, где воины гарцуют, завидев первые проблески зари — условленный сигнал атаки. И вот насыщенная симфония самой атаки: продвижение вперед яростными рывками, предсмертные хрипы под копытами кобылиц… Кровь бежит ручьем, заливая опрокинутые палатки, а Боске тем временем мешкает, пораженный буйством красок. Он упивается стремительным разворотом событий, однако это опьянение войной, отодвинутой куда-то на задний план, оставляет нас равнодушными.