И вот в апреле 1845 года каид Бен Кадрума вновь оказался в подобной ситуации: делегация именитых граждан Мазуны встречала у ворот города (у тех самых ворот, которые две года назад они не пожелали открыть самому Абд аль-Кадиру, невзирая на его красных всадников и артиллерию) приближавшуюся французскую армию, которая только что одержала победу в жестоких боях с разгоряченным войском шерифа Бу Мазы, нового героя горцев, которого местные племена окружали опасным обожанием. Подробности одной из битв стали известны в Мазуне еще днем: атака французов была стремительной, и все-таки они потеряли двадцать человек! Шериф на своем скакуне скрылся со скоростью урагана.
Каид, стало быть, предстал перед командиром французов, едва державшихся на ногах от усталости; произнеся свою собственную речь и выслушав речь одного из старейшин города, он, не дрогнув, слушал теперь угрозы полковника, некоего Сент-Арно, прибывшего из Милианы…
Восседая на лошади, Сент-Арно с раскрасневшимся лицом кричал во весь голос, что из-за двуличия своих жителей Мазуна превратится скоро в руины; что Францию не обманешь, она все видит и знает; что коммерция процветает здесь, в городе, только благодаря воровству и разбою или, во всяком случае, благодаря укрывательству и перепродаже краденого; что чересчур большие стада, блеяние которых доносится сюда из садов, наверняка принадлежат беженцам или метяжным племенам… По мере того как произносилась эта речь, офицер из арабского отдела, некий Ришар, на лбу которого красовалась широкая повязка, так как он был ранен в недавнем бою, медленно переводил слова полковника для десятка именитых граждан, которые, закутавшись в свои просторные тоги, стояли, понуро опустив головы.
В ответ каид сказал отрывисто, с горящими глазами: Да будет на все воля Аллаха! Мазуна — город нейтральный, свободный город!.. Она одна сумела противостоять эмиру и не открыла пред ним своих ворот; она и теперь сумеет противостоять как господам, так и бандитам!
— Шериф был здесь не далее как двое суток назад! Он набрал у вас триста пехотинцев! Нам это доподлинно известно, у нас есть доказательства! — возразил раздраженно полковник, и Ришар бесстрастным тоном перевел его злобные слова.
— Я никогда не видел его в лицо! — ответил по — французски каид.
Затем, накрыв голову полой своего бурнуса из коричневой саржи, он отступил назад и растворился в толпе депутатов.
Сент-Арно был хорошо информирован, но и каид сказал правду. В предшествующие дни Бу Маза действительно останавливался у крепостных стен, принимая там своих приверженцев и почитателей, что же касается каида, то он не шелохнулся, не снизошел до местного вождя, как в свое время до самого эмира. Недруги объясняли это хитростью, а его подопечные — гордыней, унаследованной им от предков — кулугли.
И все-таки каид стал сдавать — постарел, видно. В тот день, когда Сент-Арно сыпал оскорблениями и угрозами, отряд арабской конницы во главе с агой Уарсениса, Си М'хамедом, окружил город. Едва французы ушли, как ага поспешил явиться с визитом к Бен Кадруме. На пороге он склонился в почтительном поклоне.
С минуту оба мужчины молча смотрели друг на друга: городской голова — в утреннем уборе, с суровым выражением на лице, которое не стерла даже утренняя молитва, состоявшаяся при большом стечении народа в главной мечети, откуда он только что пожаловал, а бербер с профилем хищной птицы в тоге рыжего цвета — отличие нового феодала, наделенного властью французами. Он, кого все побаивались, явился неведомо с какой задней мыслью — заверить каида в своих дружеских чувствах.
— Я до конца буду преследовать шерифа. Если бы он не убил моего друга, агу Бель Касема, после перенесенных им пыток, я бы, возможно, уверовал в его божественную миссию! Сыны города и близлежащих гор сбегаются к нему, словно обезумев… Пускай он молод и, как утверждают, отличается строгостью нравов-во что, впрочем, верится с трудом, — я все равно считаю его самозванцем!
— Как распознать ныне, кто самозванец, а кто нет? — возразил каид. — Свободы мы уже лишились, а бедам нашим конца-краю не видать!
Ага Уарсениса внезапно переменил тему, заговорив о своем старшем сыне:
— После мазунской медресе,[45] где он был лучшим учеником, мой сын учился в Тунисе и Кайруане!
Он нахваливал его ученость и отвагу, говорил, что видит в нем своего преемника. Каид ничего не ответил. «Своей дочери я ему никогда не отдам», — решил он про себя, угадав, куда клонит ага. Они распрощались, и ага удалился. В тот же день его отряд покинул обобранный, разграбленный город, снова закрывший свои ворота.
Наступила как раз середина апреля; весна проходила под знаком сражений, коротких, но частых стычек, бесконечных преследований. В базарные дни только и разговору было что о молодом шерифе и о его красе — рассказывали о татуировке на его челе, о том, что его даже пули не берут, о его быстроходном коне и пророческих словах. Вспоминали и о его лейтенантах; однажды самый прославленный из них — Иса бен Джинн — появился на площади собственной персоной.
Кормилица, ходившая в тот день за свежими травами и флаконами редкостных духов, вернулась восхищенная.
— «Сын дьявола», как его называют, служит у нашего несравненного шерифа! На щеке у него шрам, но лицо — такое худощавое, можно сказать, из одних костей — красоты неописуемой: вот уж истинный герой свободы! Должно быть, именно таким явился на заре ислама Сид Али[46] Фатиме, дочери нашего достославного пророка!..
И хотя Иса бен Джинн, говорят, жесток, это не мешает ему быть поэтом, добавила кормилица, которая размечталась затем, нередко выражая свои мысли вслух: — Рассказывают, будто в каждом племени, а может, и в каждом древнем роде Мазуны все красивые женщины грезят только о нем. Еще бы, ведь он каждой готов доставить радость, потому что, невзирая на все опасности, любит любовь не меньше, чем свободу!..
Бадра внимательно слушала описание героя.
— Если бы шериф, — молвила наконец она, — явился вдруг просить у отца моей руки, я бы, не задумываяь, тотчас согласилась, непременно согласилась бы стать его женой!
И что же, в тот самый вечер обе жены каида явились в комнату Бадры, отделанную голубой керамикой.
— Твой отец поручил нам сказать тебе… — начала первая.
— Что ага Уарсениса, Си М'хамед, просил сегодня твоей руки для своего старшего сына!
Твой отец согласился. В следующую пятницу они приедут на «Фатиху»,[47] а на другой день заберут тебя.
— Бедняжечка моя! — вздохнула кормилица, заключая в объятия обомлевшую от удивления и окаменевшую от горя Бадру.
В начале июля ага Уарсениса готовился к торжеству. В сопровождении внушительного эскорта и колясок, заполненных самыми красивыми женщинами его племени, он въехал в Мазуну. Восседая верхом на лошади, ага не сводил глаз с привратника, отворявшего тяжелые ворота, потом протянул ему свою медную чашу:
— Дарю ее тебе на память об этом дне!
Привратник взял отделанную чеканкой «сетлу». Весь день в городе судачили о победе — вымышленной, а может, и нет аги над шерифом. Стало быть, правду говорили, что Бу Мазе пришлось бежать и что ага перебил многих его соратников, а остальных обратил в бегство; он завладел даже его казной и знаменами.
45
Медресе — с IX в. мусульманская средняя и высшая школа, готовящая служителей культа, учителей, а также служащих государственного аппарата.
46
Али (? - 661) — четвертый халиф (с 656 г.) Арабского халифата. Двоюродный брат и зять Мухаммеда, основателя ислама, который почитался как пророк.
47
«Фатиха» — первая глава Корана, которую читают, начиная или завершая какое-нибудь важное дело.