Да, это свадебное торжество непрестанно лишалось чего-то: не было ни пронзительного женского клича — традиционного «ю-ю», — ни гомона толпы закутанных в покрывала женщин, ни дразнящего запаха всевозможных яств всей этой нарочитой суматохи, которая поддерживалась, дабы дать возможность невесте, такой одинокой средь всеобщего возбуждения, проникнуться печалью грядущей жизни…
Для меня брак означал прежде всего отъезд: границы, которые предстояло пересекать второпях, конспиративные встречи, которые заново надо было устанавливать в другой стране. Приезд моей матери и младшей сестренки пробудил в моей душе воспоминания о прошлом. Эти женщины стали для меня воплощением чего-то очень значительного, что подразумевалось само собой, и, когда мы умолкали все трое, никто из нас ни на минуту не забывал о мальчике, томившемся за стенами непрерывно менявшихся тюрем, о моем брате.
И вот наконец я с бесконечной осторожностью подхожу к тому крику, который знаменует собой прощание с девичеством, не преминув вспомнить в ряду прочих символов о крае моего детства. Даже по прошествии двадцати с лишним лет крик этот звучит во мне, словно это случилось вчера, и нет в нем ни боли, ни восторга… Голос какой-то бесплотный, а глаза глядят в летящую пустоту и не торопятся понять…
Крик без всякой фантазии и конного празднества, который мог бы прозвучать на любой свадьбе, даже при отсутствии лошадей в красочных попонах и разодетых всадников. Крик очищающий, крик облегчения, крик, устремленный навстречу свободе. Внезапно оборвавшийся, долгий, нескончаемый, первый крик тела, в которое вдохнули жизнь.
Юноша всегда помнил: как только он переступит порог комнаты святилища вечной любви, его сразу охватит священный трепет и, прежде чем подойти к неподвижно застывшей девушке, он должен совершить положенные молитвы…
Самозабвенно распростершись на полу, с сердцем, исполненным неизбывной любви к Аллаху и его пророку, а также к местному святому, хранителю всего края или племени, мужчина, любой мужчина, следуя священному завету, обязан смиренно помолиться и только после этого имеет право приблизиться к ложу, которое обагрится кровью.
В глазах девушки затаилась улыбка. Как преобразить эту кровь в проблеск надежды, не дав ей осквернить юные тела? Минута мистического сближения. И вот во время этого свадебного торжества в Париже, охваченный тоской по родной земле, жених, войдя в комнату, где стоит новая кровать и прямо на полу лампа, отбрасывающая красноватый свет, сразу направляется к той, что ожидает его, он смотрит на нее и обо всем забывает.
И только спустя несколько часов, лежа рядом с той, что все еще дрожит от волнения, он вдруг вспоминает о неисполненном обряде. Пускай он никогда не молился прежде, но, вступая в брак, он непременно решил это сделать. И теперь его терзает горестное предчувствие.
Наш союз не получит благословения, шепчет он.
Супруга смеется над этой суеверной печалью и пробует успокоить его. Она верит в их любовь и рисует ему радужное будущее. Он обещал, что посвящение ее в таинства любви займет столько ночей, сколько потребуется. И вот в первое же мгновение этой первой ночи он поторопился лишить ее девственности.
И крик этот, крик боли, исполнен тайного изумления. Он набирает силу. Взмывая ввысь, стенание это свидетельствует не только о ране, оставленной копьем, оно выражает внутренний протест.
Удастся ли мне еще хоть раз взлететь на гребень этой волны? Вновь воскресить трепет невольного протеста? Преодолевая собственное сопротивление, тело изливает свой пыл, отдаваясь неудержимо влекущему его бурлящему потоку. Душа воспламеняется, сгорая мгновенно, но какое это имеет значение?
И еще мне хочется рассказать о своей победе над стремлением к тихой ласке, утонувшим в поднявшемся шквале волн. О победе над стыдливостью, над привычной сдержанностью. Краснея, я решилась все-таки сказать сестре с мамой, утешая себя тем, что их нежность ко мне поможет им понять:
— Пожалуйста, оставьте меня в доме одну на эту ночь!.. «Он» отвезет вас переночевать в гостиницу!
Я выразила это желание примирительным тоном… Раз уж судьбе угодно было лишить меня свадебного празднества, шумного гомона гостей и изобилия яств, пусть вокруг не будет никого, и тогда ночь станет безбрежной и бездонной, и я останусь с «ним» наедине так, неожиданно для себя самой, я вдруг заговорила о муже в принятой у нас традиционной манере.
И вот этот крик в конспиративном доме. Я наслаждалась моей победой, ибо жилище не заполонили любопытствующие дотошные женщины, и даже моя мать с сестрой исчезли на некоторое время, так что, поборов заслоны протеста, крик взмыл до самого потолка.
Лампа продолжает гореть… Жених, которого преследует полиция, упорствует в своем отчаянии: он собирался помолиться до этого.
«До чего?» — думаю я, пробираясь по коридору, словно раненая газель, и стараясь не смотреть на себя в зеркала.
До крика, разумеется. Нет, говорю я себе, ни Всевышний, ни волшебное заклинание не в силах защитить эту любовь «до самой смерти», как надеется мужчина. В последующие дни я жадно разглядываю в метро женщин, всех женщин. Меня терзает первородное любопытство: почему все они молчат, почему каждая из них скрывает: ведь любовь это крик, неустанное страдание, которое само себя разжигает в надежде на счастье. Стоит пролиться крови, и все вокруг бледнеет, меркнут краски и воцаряется молчание.
Итак, не было любопытствующих глаз, которым грезится все новое и новое насилие.
Не было традиционного танца мегеры с испачканной простыней, ее смешков, ее балаганной жестикуляции всех этих признаков смерти, которая любит рядиться в одежды любви… Молодая обычно не кричит и не плачет: с широко открытыми глазами она, словно после жертвоприношения, неподвижно лежит на брачном ложе, а мужчина торопится прочь, спасаясь от запаха спермы и благовоний застывшей статуи, поэтому крик замирает на сомкнутых губах…
И в последующие дни тоже не было крови, выставленной напоказ.
Долгое молчание, бурные ночи, застрявший в горле крик. Стоны, лавина тонущих в бездне звуков, чистейшей воды родники, где эхом отдаются голоса, неясный шепот, шелест листьев на сплетенных ветках, молодые побеги, звенящие на ветру, и вдруг-рвущийся ввысь голос, обретающий в бездонных тайниках памяти силу, навеянную безумными мечтаниями далеких веков.
Стонет кимвал, его держит в узде тесситура, осколки горестных вздохов бьются о полог ложа, звонкий смех прорезает порой монастырскую тьму, смежаются веки, и сами собой угасают тихие жалобы, заблудившись средь кипарисов несбыточных снов, но не успеет расправить крылья птица сладостной неги, как тонет в пучине корабль желания.
Слова — расплавленный металл срываются с губ, как горячие угли, пылает факел нескончаемой ласки, но вот свинцовой тяжестью наваливается немота, тело пытается обрести свой голос — так рыба ищет воды в пересохшем устье реки.
И снова стенания, нечем дышать, захлестывает волна очистительного окропления, глухая жалоба, потом долгая песнь, песнь торжествующей любви, она взвивается ввысь, захлебываясь от восторга в ночной тиши, нарастают рулады «форте» и внезапно катятся вниз.
Величавые или слабые, едва слышные звуки слагают извечную песнь любви, горячечный бред стаккато.
Стена молчания окружает незыблемый бастион блаженной неги.
И каждую ночь звучит новая песнь. И ее окружает молчание — золото.
Часть третья. Голоса погребенных
И я остался в памяти людской, в сих местах, в сих просторных кладовых…
Quasi una fantasia…
Два чужих человека оказались в определенный момент настолько близки мне, что на какое-то мгновение мне почудилось, будто мы одной с ними крови, и случилось это не во время обмена мыслями или дружеского разговора. Двое неизвестных случайно соприкоснулись со мной, причем каждый раз это сопровождалось громким криком, и неважно, кто кричал — тот или другой, а может — я сама.