Что делать? Спать на земле, несмотря на холод? Но вокруг бродили кабаны и шакалы. Взобраться на дерево? Я боялась, что засну и упаду вниз… В конце концов, я нашла мощный дуб с крепким стволом и, ухватившись за ветку, пристроилась там. Мне удалось продержаться до утра. Положившись на волю Аллаха, я даже задремала.
Весь следующий день я пряталась, пока не стемнело. Где — то совсем близко гремели новые бои. А я стала похожа на призрак: люди копошились вокруг меня, но мне казалось, что живут они в каком-то ином мире!
Я боялась, как бы меня не заметили с вертолетов. Потом мало-помалу все стихло; война отступила, как кошмарный сон.
Должно быть, я вдруг заснула от усталости. На исходе ночи, незадолго до рассвета, я увидела бредущих одна за другой коз и спокойно идущего следом за ними пастуха — глядя на него, можно было подумать, что ничего не случилось, что это долгое преследование мне только приснилось. «А что с моим братом Ахмедом?» — в тревоге подумала я и спрыгнула с дерева. Пастух остановился и, обернувшись назад, подал кому-то знак. Вдалеке показались четверо мужчин, похожих на партизан, а потом появился и пятый, он стал размахивать руками, пытаясь, видно, привлечь мое внимание.
«Сколько времени потеряно! — подумала я. — Надо пойти поскорее посмотреть, что с братом!»
Мужчины что-то кричали мне, чей-то голос назвал мое имя. Но я уже бежала, ни на что не обращая внимания, и все твердила: «Пойду поищу брата, надо посмотреть, что с ним!»
— Да это же твой брат Абделькадер! — крикнул мне кто-то.
Тут только я поняла, что это был другой мой брат, но я-то хотела отыскать младшего, того, что упал… Я бросилась бежать со всех ног. Аллах, верно, направил меня на истинный путь, и я сразу нашла это место, я первая его увидела.
Ахмед так и остался лежать там, французы взяли все его документы и фотографии, которые он всегда носил с собой. Они сняли с него все, что могли. От его партизанской формы остались только брюки. Старая шерстяная рубашка была разорвана и залита кровью…
Я увидела неподалеку уэд и хотела отнести его туда, но у меня не хватило сил и пришлось тащить его, так что на песке оставался след от его босых йог… Я хотела обмыть его или по крайней мере смочить ему лицо. Набрав в ладони воды, я начала брызгать на него, как во время омовений, а сама плакала, не отдавая себе в этом отчета, рыдала в голос…
В этот момент сзади послышался голос моего старшего брата, Абделькадера.
— Зачем было показывать ей тело? — сердито говорил он остальным. — Разве вы не видите, что она еще ребенок?
— Он упал у меня на глазах! — возразила я, поворачиваясь к нему. У меня на глазах!
И голос мой задрожал.
Длинные, отливающие желтизной, волосы девочки окрасились вдруг багрящем. Вечно что-то подозревающие кумушки нарекли ее зеленые глаза «глазами бродячей кошки». Большие зеленые глаза с золотыми искорками… Она явилась на свет после трех мальчиков и была гордостью матери!
Это о ней, тринадцатилетней пастушке, первой дочери в семействе Амруна, судачат соседи и свояки, двоюродные братья и дядья с отцовской стороны, упрекая ее в том, что она хочет быть четвертым мальчишкой, не прячется вместе с другими женщинами, а бежит из дуара, обманув бдительность французских солдат! И вот она заблудилась во время бесконечной погони и взобралась на дерево.
И вдруг осиротела на заре: брат ее пал на рассвете летнего дня, и она, подобно новой Антигоне, пробегает пальцами, окрашенными хной, по его безжизненному, распростертому на траве телу, с которого сорвали одежды.
Укрывшись от зноя в кустах и пахучих травах, течет тонкая струйка уэда. Где-то совсем близко слышится плеск воды. А в нескольких шагах четверо мужчин, став полукругом, с опаской поглядывают на пятого — широкоплечего парня, затянутого в мундир: это второй брат из семейства Амруна. С трудом переводя дух, он протягивает руку к девочке.
Бездыханное тело лежит ничком на земле… Девочка сама притащила его сюда, не дожидаясь, пока придут мужчины. Думая, что одна сможет донести его до воды, она остановилась у первой же отмели… Но лицо, смоченное водой, не пробудить уже к жизни, и она кладет брата на бок, прислонив его к камню.
Она оборачивается к стоящим позади мужчинам, пытаясь возразить им, а может, убедить себя:
— Но ведь он упал у меня на глазах! У меня на глазах!
Она повторяет это, и голос ее звучит то жалобно, то пронзительно. В нем появились какие-то резкие нотки, напоминающие сухой шелест разворачиваемого савана.
Медленно проводит она рукой по. мертвому лицу, прислоненному ею к камню на дне ручья. Но вот она поднимается.
И все вокруг сразу смолкает: природа, деревья и птицы (совсем рядом вспорхнул и сгинул куда-то дрозд). Ветер, взметнувшийся над самой землей, и тот стих. Пятеро мужчин, почувствовав себя лишними, застыли в немом ожидании. И она осталась совсем одна…
Очнувшись от сна, разорвав его сумрачную пелену, она осознает всю важность случившегося, ее пронзает острое чувство непоправимости, ей кажется, будто над ней нависло сверкающее острие косы.
Сует девочки срывается первый протяжный крик. Она распрямляется, в слепящей ясности дня фигурка ее светится еще более светлым пятном, а не окрепший еще голос постепенно набирает силу, уподобляясь парусу, слабо подрагивающему у подножия фок-мачты в ожидании, пока в него вдохнет свою буйную мощь ветер. И вот, словно осторожно расправив крылья, голос взмывает ввысь, так чей же это голос? Голос матери, которая не дрогнула под пытками и не издала ни единого звука, или младших сестер, согнанных за колючую проволоку и все-таки не устрашенных, живущих безумной надеждой, а может, это голос деревенских старух, которые, широко разинув рты и вытянув вперед костлявые ладони, безбоязненно устремляются навстречу похоронному звону? Шепот это или нескончаемый вопль безысходного отчаяния с леденящими душу пронзительными нотами?.. Неужели это и в самом деле голос девочки с покрасневшими от хны и крови брата руками?
При виде пролитой крови стоявшие сзади партизаны вздрогнули. Отныне им ведомо, что они призваны охранять: горестный крик непогребенных мертвецов, которым не дано найти успокоения, зов исчезнувших львиц, неподвластных никакому охотнику… В ясной лазури небес яростный погребальный плач выводит причудливые узоры.
Жалобное стенание то устремляется ввысь, то вдруг сникает; горечь невосполнимой потери как бы рассекает воздух. Над незримым страданием нависает колючая проволока… Тело тринадцатилетней девочки, сотрясаемое рыданиями, начинает раскачиваться взад — вперед, взад-вперед, выражая тем самым бесконечную боль утраты, пастушка словно постигает смысл погребального ритуала. Первого погребального ритуала над прахом первого убитого на ее глазах…
Застыв над пропастью, мужчины молча глядят на нее: это трудно — без трепета внимать нескончаемому горестному плачу, взлеты и падения которого напоминают раскачивание на ветру окровавленного савана. А тот, кого уже нет, упиваясь этим плачем, как бы вновь обретает память и чувствует запах тлена, болотной жижи. Он растворяется в звенящем жару. Неумолчное стенание, причитание-плач оберегают его плоть от гниения. Голос, словно панцирь, укрывает распростертое на земле тело, провожая его в последний путь…
Иссякнув, крик возвращается на землю, замирая в маленьком съежившемся тельце. Но вот девочка вновь распрямляется, взгляд ее вопрошает. Она вовсе не кажется обессиленной, напротив, она, быть может, сильнее их всех.