Звукам барабана, сопровождавшим этот исступленный взлет, вторили крики, исходившие откуда-то из самого чрева бабушки, а может, поднимаясь по ее ногам, они пробирались вверх и разрывали впалую грудь, вырываясь наконец из горла старухи неудержимым потоком. Ее уже почти несли, а она, подвывая, как зверь, в такт заданному ритму, словно продолжала свой танец, раскачивая головой с разметавшимися волосами, с которых один за другим сползали на плечи яркие платки.
Вначале крикам, казалось, было тесно, они словно мешали друг другу, проталкиваясь вперед, потом вдруг, набрав силу, свободно изливались причудливыми волнами звуков, то низких, то пронзительных. Подчиняясь чеканному ритму барабана слепой, бабушка переставала сопротивляться: голоса прошлого уже не терзали ее и, вырвавшись из тюремного заточения настоящего, улетучивались, растворяясь и замирая где-то вдалеке.
Через полчаса, самое большее через час она уже покоилась в своей кровати, на нее переставали обращать внимание, а музыкантши в пропитанной запахом ладана комнате насыщались, предаваясь мирной беседе. Колдовские чары языческих жриц теряли свою силу, уступая место при свете дня, который, казалось, начинался только в полдень, безобразной уродливости их размалеванных лиц.
Когда наступал переломный момент, двоюродный брат по прозвищу «меджнун» отчаянно цеплялся за меня, надеясь обрести неверную защиту, я же не могла оторвать глаз от тела впавшей в транс бабушки, которую мы, дети, обычно побаивались. Я воображала, что вместе с танцовщицей смогу приобщиться к таинству неистового исступления.
А между тем я чувствовала, что здесь кроется какая-то тайна: из всех женщин одна только бабушка никогда ни на что не жаловалась; привычные слова смиренных заклинаний она произносила со снисходительным пренебрежением, едва слышно, а этими пышными, но смешными обрядами, которые она неукоснительно соблюдала, бабушка, наверное, на свой лад выражала протест… Вот только против кого? — раздумывала я. Против других или против судьбы? И все — таки, когда бабушка танцевала, она, бесспорно, вновь ощущала себя королевой всего города. На глазах у всех собравшихся она черпала в этом кладезе музыкальных звуков и неизбывной дикости силу для повседневной жизни.
Подобно таинственным знакам, над смыслом которых мы бьемся всю жизнь, безуспешно пытаясь его разгадать, голос и тело надменной матроны помогали мне постичь, где сокрыт источник всех наших горестей.
Революция началась у меня и кончилась тоже у меня, это могут подтвердить жители дуаров в наших горах.
Вначале партизаны проедали все, что у меня было, вплоть до небольшой пенсии, которую я получала и отдавала им. А что касается пшеницы, то до того, как французы сожгли наш дом, мы относили ее на мельницу, потом пускали в дело: замешивали тесто. У меня было две печи для выпечки хлеба. Они сейчас еще целы, потому что сложены были из цемента. Моя мыза горела несколько раз, и теперь она осталась без крыши, а стены все еще стоят… Когда я жила там, у меня было много скотины!
Вначале они приходили только поесть… Потом как-то Сиди Али (племянник моей матери) пришел и сказал мне:
— Мы собираемся устроить у тебя убежище!
— Нет, — отвечала я. — Погляди, что сталось с кабилом на дороге, и двух недель не прошло, как вы устроили у Моханда Умуса убежище, а у него уже все сожгли!
— Тетушка, разве так можно рассуждать! — возразил он. — Разве можно говорить «у меня есть» или «это мое добро», не лучше ли сказать «у меня ничего нет!». Уж поверь мне и положись во всем на волю Аллаха, а если что, пускай все горит огнем.
Так вот они и устроили убежище на моей мызе…
Начиная с этого дня я уже не могла обеспечивать их пропитанием сама. Люди давали, кто что мог. Возможно, они просто боялись — во всяком случае, некоторые из них; но вскоре они стали давать столько, что все мы были сыты и даже оставались излишки! Поэтому иногда нам случалось выбрасывать кое-что… Зато под конец снова всего поубавилось. И снова нам довелось изведать голод и нищету!..
Сколько было муджахидов? Да кто же их мог сосчитать? То-то и оно — никто! Даже когда их входило двое, казалось, что они заполняют весь дворик!.. А разве можно было с ними поговорить? Какое там! Тут не до разговоров, надо было тесто месить, засучив рукава, потом похлебку варить, и так день-деньской, потому что они приходили и уходили маленькими партиями… Да к тому же еще надо было и на карауле стоять. Я все время возилась с кастрюлями, подавала еду, а потом садилась на улице и ждала, готовясь к смерти… Да-да, у калитки, которая вела в сад! Мне, бывало, так страшно сделается! Пока они ели, я должна была караулить. Ну а представь себе, кто-то вошел бы вдруг и увидел их, да нас бы тут же всех прикончили!
Мое убежище служило пять лет. Да, целых пять лет, до тех самых пор, пока не кончилась революция!..
Однажды меня выдали, а случилось это из-за мальчишки, который по отцу был родом из нашего племени.
Что поделаешь, молодой был и понятия ни о чем не имел! Ему, наверное, лет пятнадцать исполнилось. Мать его, моя соседка, отправилась в Шенуа, к своей дочери, которая жила там с мужем. А перед уходом попросила меня:
— Последи за ним! Мальчишка молодой, несмышленый, если будет бродяжить, его живо схватят!
И вот, стало быть, он остался у меня на то время, пока мать в отлучке была. Однажды он вышел, чтобы полить сад. Мать-то наказывала ему: «Не забывай поливать сад каждую ночь!» Так вот в ту ночь он проспал и пошел поливать, когда солнце уже высоко стояло…
Его задержали французские солдаты и привели ко мне, а я его сначала даже не признала. Вместо отцовских шаровар на нем были европейские брюки. Да и лицо они ему намазали какой-то пудрой. А на голову он нацепил шляпу!.. У меня и в мыслях не было, что это он. Но стоило ему заговорить, как я сразу узнала его голос.
— Все так и есть, — сказал он им, — так и есть…
Вот тогда-то они и сожгли мой дом в первый раз.
Когда вернулась его мать, я без всякого стеснения рассказала ей обо всем, что натворил ее сын.
— Ну и что? — ответила она, ничуть не смутившись. — Раз французы его поймали, что же ему оставалось делать? Умирать, что ли?..
Когда горела моя мыза, один мужчина, дом которого находился неподалеку, у самой дороги, кричал:
— Поделом ей!.. Когда партизаны собирались устроить у нее убежище, я советовал этой женщине: «Не соглашайся!» А она мне в ответ: «Я согласна пойти даже на смерть!» Вот теперь и посмотрим, каково это — идти на смерть!
Когда кто-нибудь проходил мимо дома этого крестьянина, он непременно приставал с расспросами: «А не кормят ли они там сейчас партизан?»
Впрочем, сын его приходил самолично удостовериться в моем несчастье и своими глазами видел, что они даже кастрюли и те все перебили у меня! Но я по-прежнему стояла на своем и на другой же день решила развести огонь промеж камней, чтобы накормить партизан, и я таки накормила их! «До конца, я пойду до самого конца, — твердила я. — Остальное в руках Аллаха!»
А сосед тем временем все следил за мной. Потом стал доносить: «Такая-то рота останавливалась у Сахрауи Зохры!.. Такая-то катиба…»
Увы! Мы ведь грамоте не обучены. Мы не пишем рассказов о том, что нам довелось вытерпеть и пережить!.. Зато тебе наверняка попадались другие, которые отсиделись в укромных уголках, а теперь рассказывают невесть что!
Они ничего нам не оставили: ни скотины, ни корма, ничегошеньки. Даже козы! Всего они нас порешили…
Мало того, солдаты наведывались даже к тем людям, которые сдавали мне внаем маленькие наделы, приходили и спрашивали:
— Это чьи коровы, уж не Сахрауи ли Зохры?.. Ах, так это ее добро?
И они жгли все подряд, так что мы всего лишились! Тогда я решила: «Пойду в деревню!» Но «братья» сказали:
— Не сдавайся!
— Я и не собираюсь сдаваться, — отвечала я. — Хочу только спуститься в деревню, потому что здесь у меня ничего не осталось!