— Не надо, не ходи!
Но я все-таки пошла в деревню. Партизаны и туда явились, чтобы установить со мной связь. Но меня выдал лесник: он видел один раз, как они шли по лесу. «Куда это они идут?»- подумал он. А потом понял, что они шли ко мне.
И вот однажды на рассвете ко мне заявились жандармы и связали меня.
— Так это ты не желаешь признавать французов? За кого ты себя принимаешь?.. Там, в горах, ты все хотела доказать нам что-то, а теперь и здесь за свое принялась!
Они стали угрожать мне, думая, что я испугаюсь. В тот день я сказала себе: «На этот раз они наверняка убьют меня!»-и сразу как-то успокоилась. Но Аллах смилостивился надо мной. Среди них находился некий Али, родня мне по матери.
— Как, — воскликнул он, неужели эта старуха сожгла все в окрестных горах? Вот эта самая старуха?.. Либо вы сейчас же отпустите ее, либо я снова уйду к партизанам!
Да, так он им и сказал, потому что человек этот был партизаном, а потом «перекинулся». Конечно, с тех пор как он стал работать на Францию, я опасалась его. Увидев меня в деревне, он, случалось, заходил ко мне, я брала у него белье постирать и давала ему поесть… А как же иначе, разве мы не родня по матери?
В тот раз, когда меня арестовали, я недолго пробыла в тюрьме-то!
Новый мой дом стоял почти что на опушке леса… «Братья» освободили эту хибару, решив, что «та женщина непременно вернется сюда!». Хозяин дома жив до сих пор, но мы тогда не платили ему за жилье. Это был его вклад в революцию.
Сколько за все это время я переменила жилья — и не упомнишь!.. В конце концов, выйдя из тюрьмы, я решила вернуться к себе на мызу. Откуда мне было знать, что, спустившись в следующий раз в деревню, я окажусь в палатке, словно кочевница какая!
В самом начале у меня была тридцать одна корова… А под конец не осталось ни одной! Солдаты все у меня отобрали!
Мызу мою поджигали три раза. Когда они поднимались в горы и видели, что все у нас в порядке, они понимали, что, пока их не было, «братья» заново отстроили наш дом! А черепицу на крышу они приносили с помещичьих ферм. Французские солдаты опять все уничтожат. А «братья» опять принесут черепицу с французских ферм и отстроят нам жилье… Тут снова возвращаются французы… Потом уж мы решили готовить пищу прямо под открытым небом, потому что стены были, а крыши не было, случалось нам и в лесу иногда готовить.
На третий раз отправили нас в деревню. Спустили с гор и поселили в палатках. Вода в уэде как раз начала прибывать. А нам ничего не дали: ни одеял, ни еды. Оставили кто в чем был. Они думали, мы умрем. А мы взяли да не умерли… Расселились кто куда смог: кто к родному брату, кто к двоюродному. Я же отправилась в Хаджут к своей племяннице Дженнет. Спряталась у нее и все время твердила:
— Осторожней, Дженнет! Если станут говорить, что твоя тетка прячется у тебя, ни за что не признавайся! Скажи, что меня нет!
Как заслышу, бывало, какой-нибудь шум или разговор у дверей, тут же прячусь под матрасом, проскользну, словно змея!.. А когда люди уходили, я спрашивала:
— Ну что, ушли?
— Ушли!
Боялась я, хоть и знала, что люди эти приходили с чистым сердцем, «во имя Аллаха и его пророка», и все-таки если бы они увидели меня, то потом наверняка проговорились бы, а могли и такое сказать: «Лла Зохра из Бу Семмама тут! А раз она пришла, то из-за нее и Хаджут могут спалить!» Так что мне приходилось прятаться!
Чего только со мной не приключалось! О Аллах, чего только мне не довелось пережить!
Дженнет сидит у порога, прямо на полу или на белоснежной бараньей шкуре.
Косой солнечный луч падает на ее большое тело, скрытое под пестрой хлопчатобумажной накидкой. Толстая коса черных волос обрамляет тонкие черты ее лица. Она ждет: супруга ее забрали, когда военный патруль остановил на дороге автобус, с тех пор прошел уже год; где-то он теперь, в какой тюрьме, в каком лагере, а может, он давно погиб? Дженнет грезит о сыновьях и дочерях, которые так и не родились у нее за все двадцать лет бесплодной супружеской жизни.
В глубине комнаты, в самом углу, притулилась ее старая тетя, спустившаяся с гор. Ее едва видно, зато явственно слышна ее неумолчная жалоба:
— Не пускай их сюда, о дочь моей сестры! Может, хоть на этот раз твои болтливые соседи ни о чем не проведают, будь они прокляты, сердца у них нет, у этих выродков, живодеров, отродьев гиены!
Голос звучит то мелодично, то хрипло, жалобные причитания разбавляются время от времени цветистыми проклятиями. Потом после минутного затишья слышится привычная молитва… Сама Дженнет никогда не молится, даже если слышит заунывные призывы муэдзина, рассыпающиеся причудливыми арабесками.
Нести стражу вошло у нее в привычку: вдруг постучит чей-то ребенок, надо успеть остановить его в прихожей. Любопытные соседки с окрестных террас то и дело посылают к ней своих ребятишек: то яйцо им требуется, то ложка паприки, а то чашка пуашиша; когда сахара не хватает, а когда муки. Дженнет знает, что они все знают, эти сплетницы, завистницы, неугомонные сыщицы. Ведь наверняка судачат на их счет, болтают, что старуха явилась плести сети заговора, строить новые козни, подобно свахе или ворожейке… Они воображают, что опустевшее супружеское ложе не дает покоя недавней вдове, оставшейся без потомства, в безмолвном одиночестве…
А там, в горах, «Франция» каждый день что-нибудь палит. Пускает по миру женщин с ребятишками, которые бредут по дорогам, утопая в пыли и грязи. На городских базарах — бесконечные облавы. Дженнет полагает, что супруг ее мается в какой-нибудь тюрьме, дождется ли она гонца от него, сородича или просто нищего, который явится к ней с благою вестью?..
И вот, сидя на пороге, Дженнет все ждет, а в полумраке старая тетка сетует все громче и громче.
Дженнет берется наконец за медную ступку, стоящую возле ее босых ног, рядом с туфлями без задников.
— Надо занять чем-нибудь руки, о всемилостивый пророк, о его возлюбленная Лла Хадиджа! Найти работу моим пальцам, чтобы душу отпустила жестокая тревога!..
Слышится равномерный стук пестика, который давит чеснок и пахучие травы. И все-таки даже этот глухой шум не может заглушить растерянный голос несчастной беглянки. «Вот уже три дня она места себе не находит, все пытается отвести от себя бурю, которая того и гляди вновь обрушится на нее», — рассуждает Дженнет про себя, а сама тем временем всей тяжестью своего тела и рук давит на металл, который отвечает мерным позвякиванием…
Затем она медленно поднимается, снует туда-сюда, проворно действуя руками, и снова садится на свое место. Ступку она опять ставит меж босых ног с темно-красными от хны пальцами. Надвигается вечер, и опять слышится голос старухи, распростершейся в глубине комнаты на матрасе из конского волоса и укрывшейся белой простыней («белой, точно саван!»-жалуется она), голос беглянки, затянувший все ту же несвязную песнь или ворожбу.
Сумерки опускаются на террасу, скрытую чахлым жасмином. А Дженнет все работает, все стучит: чеснок измельчен, кориандр с тмином превратились в мелкий порошок. Но Дженнет, вдыхая запах специй, заполнивший утопающую во мраке комнату, намеревается угомониться только вместе с монотонно льющимся из темноты голосом…
А как же иначе? Не ровен час, услышат соседки на террасах или догадаются любопытные, да и чей-нибудь ребенок, постучав в дверь, в любую минуту может, не задержавшись в прихожей, пройти прямо в комнату и застать их врасплох; так что приходится бодрствовать, караулить час за часом, день за днем.
Пускай беглянка успокоится, наберется сил и тогда уж, закутавшись в покрывало, скрытая от посторонних глаз, снова отправляется в путь, навстречу тревогам неведомой судьбы…
В былые времена на всякого рода собраниях почтенные матроны усаживались кружком, согласно установленному порядку. Учитывался прежде всего возраст, ему в первую очередь отдавалось предпочтение, невзирая на богатство и знатность рода. Старая женщина входит в прихожую, которая, делая резкий поворот углом, ведет во внутренний дворик, выложенный синей плиткой; она идет впереди невестки, которую и десять лет спустя после свадьбы называет «своей молодой» (можно подумать, что сын ее сочетался браком по доверенности), затем следуют ее дочери — вдовые, разведенные или еще на выданье…