Эти незваные гостьи попадают, стало быть, на праздник в самый его разгар и подсматривают. Остающийся на свободе крохотный глазок укутанных в белое незнакомок поворачивается то вправо, то влево, жадно разглядывает драгоценности почтенных дам, следит за танцем какой-нибудь молоденькой женщины, рассматривает выставленные напоказ наряды невесты, золотые монеты и жемчуга, подаренные на свадьбу… Они тут, затаившиеся в самом сердце пышного празднества, те, чье безмолвное присутствие покорно терпят, те, кому дарована печальная привилегия не снимать покрывала даже в самом гареме! Только теперь я наконец поняла назначение этих несчастных и смысл выпавшей на их долю удачи: это те самые женщины, которые «кричат» в повседневной жизни, да, да, те самые, кого почтенные матроны отторгают и презирают, но, как ни странно, именно они являются воплощением потребности этого замкнутого мирка в чьем-то взгляде со стороны, в публике!
Хозяйка открыла им двери из бахвальства, как бы желая сказать: «Пожалуйста, смотрите сколько угодно, я не боюсь сплетниц! Моя свадьба проходит по всем правилам! Пускай даже те, кого я не сочла нужным пригласить, убедятся в этом своими глазами, да и другим непременно расскажут!..» Эта минута венчает всю церемонию, тут-то и кроется разгадка. С этого момента гостьи уже не страдают оттого, что им нет места на воле… Вытесненные из жизни мужчинами, они нашли-таки способ забыть о своем заточении: мужчины — отец, сын, муж-как бы вовсе перестали существовать, ибо в собственном своем царстве они, женщины, теперь уже сами диктуют законы и принуждают кого-то не снимать покрывала.
Мы жили в местечке под названием «40-й километр»; наши дуары стояли совсем близко к шоссе. Французским солдатам пришлось тут однажды вести жестокий бой. Издалека мы видели огонь, дым… С тех пор они стали часто наведываться к нам.
В другой раз неподалеку от французского поста наши повредили дорогу, чтобы помешать французам менять охрану, и за одну ночь успели снять там колючую проволоку. Так велели партизаны, а наши мужчины слушались их.
Наутро явились солдаты с поста.
— Значит, вы и есть феллага! Это вы перерезали колючую проволоку и повредили дорогу!
Весь день нашим мужчинам пришлось ставить на место проволоку и освобождать от завалов дорогу. А на следующую ночь опять пришли партизаны. Только на этот раз мужчины скрылись вместе с ними, не стали дожидаться врага. Остались одни мы, женщины, нам, стало быть, и ответ держать.
— Выходите все кто есть! — сказали нам они.
Перебежчики подожгли дома. Остались мы без крова.
Куда податься? И вот решили: если у тебя есть брат, ступай к брату, если есть у тебя двоюродный брат, ступай к нему!.. Так и ушли мы, побросали свои разрушенные дома… А чуть подальше построили себе лачуги из веток. Партизаны опять к нам пришли, потому что куда мы, туда и они. Мужчины наши прятали для них провизию и работали на них по ночам. А французы тоже в долгу не остались, нашли нас и там!
Завидев французов, мы, молодые женщины, сразу уходили из дома. Оставались только старухи с детьми, а мы, мы прятались в зарослях или возле уэда. Если враг заставал нас, мы рта не раскрывали…
Однажды ночью пришли партизаны. Выпили кофе и снова ушли. Но едва они успели переступить порог, как нагрянули французы: солдаты увидели у нас свет с дороги.
— К вам приходили феллага! — (Они называли «феллага» тех, кого мы звали «братья».)
Хотели забрать моего мужа. Но мы-то знали: если кого арестуют ночью, то человек этот уже никогда не вернется. Стала я плакать, распустила волосы, расцарапала себе щеки. Все женщины в доме сделали то же самое, крик стоял такой, что всех оглушил.
Офицер услышал с улицы наш плач, вошел и сказал своим солдатам:
— Оставьте этого человека!
Они взяли только документы и велели ему на следующий день явиться к ним на пост.
Жили мы тогда возле поля Улед-Ларби. Жили очень бедно, ведь муж-то мой был поденщиком. В конце концов они все-таки убили его.
Пришли за ним в поле. Это было в пятницу. Больше он не вернулся. Потом уже мне сказали, что его выдал человек по имени Менайа.
Французы пытали моего мужа с пятницы до самого воскресенья. В этот последний день один крестьянин пришел сказать мне, что его расстреляли на деревенской площади. Да, они убили его на глазах у всех.
Осталась я с малыми ребятишками на руках. Последний — то был еще у меня в утробе, я была на втором месяце. Теперь уже сыну, который тогда родился, двадцать лет. Через неделю, если на то будет воля Аллаха, я приведу ему невесту. Здоровье у меня слабое, вот я и решила: «Если случится умереть, то хоть буду знать, что у него своя семья! Умру спокойно!..» Когда дошло до выбора невесты, он сказал: Ступай посватай в таком-то месте!
Работать ему теперь придется только для нее. Потому что я в нем не нуждаюсь. Все мои дочери пристроены, у каждой свой дом. Вот женю последнего и успокоюсь, самой-то мне вдовьей пенсии вполне хватит.
Когда в 1956 году среди дня взвод парашютистов и французских легионеров прибыл в аль-Аруб, тысяча жителей этой горной деревни бесследно исчезли. Только какой-то сумасшедший бродил под оливами да у источника, поджав ноги, сидела древняя старуха.
Еще накануне здесь совершенно открыто расхаживали партизаны, жившие в деревне уже более месяца, а на заново выкрашенной мечети развевалось бело-зеленое знамя независимости. Деревенские старики, правда, сокрушались, что братья не слишком часто проявляют благочестивое рвение. Но вот как-то рано утром была получена весть о скором прибытии крупных военных сил Франции, и тогда все мужчины в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет решили уйти вместе с партизанами. Женщины, дети, старики попрятались в окрестных скалах, поросших кустарником, в надежде, что враг не задержится здесь.
Но солдаты обосновались, видимо, прочно. Даже внизу, в долине, расположились лагерем инженерные войска, пехота и военные подразделения. После трех долгих дней ожидания изголодавшееся население вышло все-таки из укрытий; процессия женщин, которым нечем стало кормить плачущих грудных младенцев, с белым флагом впереди выглядела жалкой.
От безделья и скуки разочарованная солдатня все это время предавалась безудержному грабежу. Вернувшиеся жители увидели, что вся деревня перевернута вверх дном, «словно поле после пахоты». Запасы сухих продуктов либо вовсе исчезли, либо были втоптаны в грязь, сундуки с одеждой валялись опрокинутые, крыши домов были разрушены, верно, там искали не только оружие, но и спрятанные серебряные монеты… Перепачканные свадебные наряды, словно в насмешку, были развешаны на деревьях и в пустых дверных проемах с вывороченными петлями, это напоминало потешный, но недобрый карнавал.
Средь всеобщего погрома матери безуспешно пытались найти пропитание для своих голодных ребятишек. Некоторые, совсем отчаявшись, молча плакали у порога.
Во время этого горестного возвращения французам удалось захватить в плен двух мужчин в партизанской форме: раздаются первые победные крики французских солдат.
Командир парашютистов, лейтенант-аристократ, просит одного из своих подчиненных, эльзасца, попробовать добиться от пленных признания, его интересует, где спрятано оружие. Допрос начинается прямо на вольном воздухе, под оливой и будет продолжаться до бесконечности. Эльзасец намерен доказать, что он знает толк в пытках. Офицер же, не желая пачкать рук, демонстрирует полное безразличие и даже презрение.
Пленники скоро становятся неузнаваемыми. Солдаты, которых первое время занимало это зрелище, молча расходятся. И только старые платья, развешанные на ветках, становятся невольными зрителями все длящейся под нестерпимым солнцем пытки…
Наконец один из мучеников не выдерживает. Он указывает тайник. Все сразу бросаются туда. Только лейтенант не трогается с места, по его сигналу в двух пленников выпускают сначала одну, потом вторую очередь.