Вскоре Мари-Луиза, которая вновь уезжала, зашла навестить нас. Она обещала привести к нам своего жениха. Девочки оказались в затруднительном положении; они опасались реакции отца: в его глазах присутствие в доме постороннего мужчины, пускай француза и даже жениха Мари — Луизы, было совершенно неуместно…
Удалось ли им объяснить это Мари-Луизе или по крайней мере Жанин? Однако я в самом деле не помню вторжения офицера хотя бы на несколько минут; должно быть, его попросили не торопясь пройти мимо ворот, чтобы подружки, жившие в заточении, могли взглянуть на него сквозь отверстия в ставнях и поздравить затем Мари-Луизу с выбором такого представительного суженого…
Еще более отчетливо помню один из последних визитов этой барышни. Она стояла у края колодца под виноградной лозой, волосы ее были зачесаны конусом, а поверх, оттягивая их назад, округлым куполом лежала черная коса, оттеняя тонкие черты ее лица, глаза и щеки у нее были подкрашены. Этот избыток счастья, написанного у нее на лице, ставшем еще ярче и красивее, оттого что она ощущала себя невестой, остался у меня в памяти. Она жеманничала, заливаясь гортанным смехом, и неустанно говорила о своем женихе, рассказывала о его семье, жившей во Франции, об их свадьбе, которая должна была состояться через несколько лет… Каждый раз, как она произносила «мой милый Пилу», та или другая из женщин, сидевших на циновке, снисходительно улыбалась. «Мой милый Пилу», — твердила Мари-Ауиза, именуя таким образом офицера. И мы, девчонки, бежали в сад, чтобы всласть посмеяться там. «Пилу» означало Поль, а слова «мой милый», которые она постоянно добавляла к этому имени, должны были, по нашему мнению, звучать только в альковах, ибо касались таинства супружеских пар.
«Мой милый Пилу» — стоит мне вспомнить эти слова, и перед моими глазами вновь оживает все та же картина: молодая тщеславная европейка разглагольствует, упиваясь вниманием сидящих на земле слушательниц; я вспоминаю наше детское возбуждение, возбуждение девочек, уже ставших пуританками, девочек, которые всего через год тоже окажутся взаперти, очутившись в замкнутом пространстве дома и сада…
«Мой милый Пилу» — слова эти сопровождались приглушенным смешком; стоит ли говорить, какое разрушительное воздействие оказало на меня впоследствии это обращение? Я сразу же, очень рано, даже слишком рано, почувствовала, что влюбленность, любовь не должны выставляться на всеобщее обозрение с помощью пустых, мишурных слов, дешевой показной нежности, вызывая зависть тех, кто изначально лишен всего этого… Мне представлялось, что любовь — это нечто совсем иное, неподвластное словам и жестам, которые слышат и видят все.
Казалось бы, что тут особенного — совершенно безобидная сцена детских лет, но бездарная сухость выражения запала мне в душу, лишив дара речи романтические чувства, свойственные определенному возрасту. И несмотря на одолевавшие меня позже, в отроческие годы, бурные мечтания, оковы, сковавшие меня из-за этого «милого Пилу», так и не разомкнулись: французский язык одарил меня всеми своими неисчерпаемыми богатствами, не подарив при этом ни одного, ни единого слова, способного выразить любовь!.. Немота эта будет неизменно сдерживать мои женские порывы, и наступит день, когда неминуемый взрыв произойдет и время повернет вспять.
Взрыв в Императорском форту 4 июля 1830 года. Десять часов утра. Чудовищный грохот поверг в ужас всех жителей Алжира, наполнив торжествующей радостью сердца солдат французской армии, постепенно продвигавшейся от Сиди — Феррюша к укреплениям столицы.
Теперь их трое, тех, кто описывает канун падения: третий это не моряк в форме и не адъютант, свободно передвигающийся в самый разгар боя, а просто литератор, которого взяли в поход в качестве секретаря главнокомандующего. Он явился сюда, как на спектакль, и в Париже-то он, правда, возглавляет театр «Порт-Сен-Мартен», звездой которого была его супруга, знаменитая актриса Мари Дорваль, любимая в то время самим Альфредом де Виньи.
Ж. Т. Мерль так его звали опубликует в свою очередь повествование о взятии Алжира, только расскажет он об этом как свидетель, наблюдавший за событиями в тылу сражений. Он не подделывается под «военного корреспондента»; в силу привычки он любит атмосферу кулис. Каждый день он сообщает, где находится и что видит (раненых в лазарете, первую пальму или цветы агавы, попавшие в поле его наблюдения за отсутствием противника, с которым можно встретиться только на поле брани…). И никакого чувства вины, его нисколько не мучают угрызения совести из-за того, что он сидит в тылу. Он смотрит, записывает, делает открытия; и если его снедает нетерпение, то причиной тому отнюдь не военные события, просто он ждет не дождется прибытия печатного станка, который был куплен по его настоянию перед самым отплытием из Тулона. Когда же наконец поставят необходимое оборудование, когда он сможет готовить, выпускать и распространять первую французскую газету на алжирской земле?
Итак, взрыв «Наполеоновского форта»: французские солдаты не знают других императоров, кроме собственного, и потому окрестили так Императорский форт, именуемый еще «Испанским фортом», а точнее — «Бордж Хасан». Речь идет о самом крупном турецком укреплении, построенном еще в XVI веке, главном сооружении в оборонительной системе тылов Алжира. В Сиди-Феррюше, где он находится со дня высадки, Ж. Т. Мерль делает такую запись:
«4-е, десять часов утра, мы услыхали чудовищный взрыв, последовавший после орудийной пальбы, которая продолжалась с самого рассвета. В тот же миг весь горизонт затянуло густым черным дымом, поднимавшимся на громадную высоту; ветер, дувший с востока, донес до нас запах пороха, пыли и жженой шерсти, так что у нас не оставалось сомнений, что Императорский форт взорвался — то ли от мины, то ли в результате пожара, вспыхнувшего на его пороховых складах.
Всеобщей радости не было границ, и с этого момента мы считали кампанию законченной».
Ровно через двадцать четыре часа французская армия входит в Город.
Сражение при Стауели, имевшее место 19 июня, ознаменовало главным образом поражение аги Ибрагима и провал его стратегии. Именно там были испробованы новейшие пороховые ракеты Конгрева;[17] посылая их, французы вовсе не были уверены в точности попадания, однако из-за их необычного шума и странного вида в алжирском лагере, и без того смятом, возникла паника…
Тем не менее на другой день де Бурмон не двинулся с места из-за того, что не было обеспечено снабжение и перевозка. Не было осадной артиллерии и вьючных лошадей: командующий флотом Дюперре приказал погрузить их на последнее отплывавшее судно, так вот судно это стало на якорь в Пальме. Продвижение французской армии, стало быть, застопорилось. Одни проявляли при этом нетерпение, другие обвиняли штаб, де Бурмон дожидался Дюперре, а тот, начиная с 22 и 23 июня, дожидался попутного ветра.
Солдатня в расширенном и укрепленном лагере на плато Стауели предавалась тем временем эйфории, обычно сопутствующей победе, и безудержному грабежу.
Алжирские войска отступили, некоторые — вплоть до берегов аль-Харраша. Они выражают сомнение дею Хусейну относительно военных способностей его зятя, верховного главнокомандующего. 24 июня пятнадцать тысяч воинов, перегруппировавшись, атакуют французский отряд, отважившийся продвинуться довольно далеко; среди тяжелораненых во время этой стычки — один из сыновей де Бурмона, Амеде, который вскоре умрет.
В последующие дни алжирцы с новой силой начинают неотступно преследовать их.
Французы понимают, что их противник взял себе другого командующего: отныне атаки алжирцев отличаются планомерной слаженностью. Речь идет о Мустафе Бумезраге, бее Титтери; его мастерство обеспечивает ему единодушную поддержку как янычар, так и вспомогательных войск.
С 24 по 28 июня барон Баршу ежедневно насчитывает до двухсот пятидесяти жертв с французской стороны, а то и более. Кое-кто задается вопросом: а не была ли победа при Стауели иллюзорной? И вот наконец после всех этих перипетий в распоряжение де Бурмона поступают внушительные силы артиллерии; он отдает приказ наступать.
28 июня происходит сражение, почти столь же ожесточенное, как при Стауели. Алжирские наступательные действия становятся все более эффективными. В результате смертоносной рукопашной схватки почти полностью уничтожен один из батальонов 4-го пехотного полка. На другой день — такая же отчаянная схватка, однако французам удается прорваться сквозь заградительный огонь. 30 июня, несмотря на допущенную ошибку в выборе направления и разногласий, возникших среди командного состава, де Бурмон после труднейшего перехода располагается напротив Императорского форта. Три дня понадобилось, чтобы вырыть траншеи и поместить там мощные батареи, несмотря на непрекращающиеся, хотя и не массированные атаки алжирцев. Дюперре дважды обстреливает Алжир с моря, правда довольно безуспешно. Шангарнье, в то время всего лишь командир роты, делает такую запись для своих будущих мемуаров:
17
Уильям Конгрев (1772–1828) — английский конструктор, полковник. Автор многих типов пороховых ракет и инициатор их боевого применения.