На короткое время после Революции платья стали проще, а пудра и румяна вышли из моды. (До этого, начиная примерно с 1780 года, уже была мода на простоту, обязанная своим возникновением Жан-Жаку Руссо, когда верхом элегантности для богатых дам считалось носить шали пастушек и шляпки молочниц.)
Вообще же торговля румянами шла чрезвычайно бойко. Их накладывали толстым слоем, до самых глаз, и даже покойников, перед тем как предать земле, румянили. Каждый год приблизительно два миллиона коробочек с румянами оседали на загроможденных туалетных столиках. Одно время у правительства была мысль ввести налог с продажи румян в пользу офицерских вдов. Мушками по-прежнему восторгались (они, кроме того, позволяли замаскировать метины от оспы, уродовавшие лица дам), и женщины, желавшие похвастаться своим богатством, окружали мушки бриллиантами, которые приклеивали к коже особой пастой.
К концу века, однако, иметь румяные щеки считалось вульгарным. Благодаря популярным романам и полотнам Жерара — особенно его впервые выставленной на Салоне 1798 года картине «Амур и Психея» — в моде были бледность и чувствительность; многие молодые женщины простужались насмерть, одеваясь в газовые, греческого покроя костюмы a la David[196]. Здоровые женщины, вроде мадам д’Эспарбе, пускали себе кровь, чтобы, сообразно с модой, выглядеть томными и бледными.
Начиная с этого столетия Париж занял в мире моды ведущее место, и за неимением модных журналов повсюду в Европе стали появляться просочившиеся в чемоданы не устоявших перед соблазном дипломатов куклы, одетые в модели платьев от лучших портных с улицы Сент-Оноре. Войны не были им помехой; куклы ввозились и вывозились беспрепятственно, благодаря особым разрешениям.
Француженки забивали себе головы самыми заумными предметами; математика, астрономия, анатомия (одна дама всегда путешествовала с трупом в багаже) — ничто не пугало их; но, как правило, женщин больше интересовало то, как они выглядят, и в качестве украшений они использовали самые курьезные вещи. В качестве примера достаточно описать одну из причесок под названием le pouf аи sentiment[197] — ее носила герцогиня Шартрская. Вот как выглядело это чудовищное творение парикмахерского искусства: сзади, как намек на недавнее рождение дофина,— кукла, изображавшая сидящую в кресле женщину с ребенком, справа — клюющий вишенку игрушечный попугай, слева — куколка-негритенок (что напоминало двух любимцев герцогини — тропическую птицу и негра-слугу); весь этот пейзаж обрамляли локоны, срезанные со всех родственников ее светлости — отца, свекра, мужа...
Парикмахеры сделались такими же высокомерными и напыщенными, как и их клиентки. Их претензии на звание артистов задели цирюльников, что вызвало нашумевший судебный процесс. Парикмахеры заявляли: «Мы обслуживаем только дам. В чем состоят обязанности цирюльников? Брить головы и покупать срезанные волосы; завивать уже неживые локоны при помощи раскаленных щипцов; сбивать их в косы молотком; прилаживать волосы савояра[198] к голове маркиза; острой бритвой удалять у мужчин с подбородков атрибуты их пола. (Женихи, по крайней мере принадлежавшие к высшему обществу, перед свадьбой сбривали волосы со всего тела; эта процедура производилась за день до венчания в присутствии приглашенных на свадьбу гостей.) К искусству все эти механические операции не имеют никакого отношения».
Далее этот лирический парикмахерский манифест гласил, что те, кто обладает даром причесывать женщин,— гениальные люди и что если парикмахер хочет создать превосходную прическу, он должен быть одновременно поэтом, художником и скульптором. «Необходимо разбираться в оттенках цветов, чувствовать игру светотени и уметь правильно распределить тени, чтобы сообщить живость лицу. Причесать недотрогу так, чтобы обозначились ее тайные желания, но чтобы при этом она не выглядела потаскушкой; привлечь внимание к кокетке и заставить мать казаться старшей сестрой своего ребенка, причесать каждую клиентку в соответствии со складом ее характера — для этого потребны прирожденный такт и далеко не заурядный ум».
Один писатель, озабоченный социальными проблемами, высчитал, что из той муки, которая каждый год употреблялась на производство пудры для париков, можно было бы испечь хлеб для десяти тысяч неимущих. Туалетные комнаты тогда действительно оправдывали свое название, и нежданных гостей, явившихся, когда хозяйка причесывалась, могли осыпать пудрой с макушки до пят{164}, поскольку пудра наносилась на волосы с некоторого расстояния, с помощью шприца{165}. Все новомодные вещи — эти имевшие колоссальное значение шляпы и локоны, парики и панье — выставлялись напоказ и кружились в вихре светской жизни, которая никогда еще не была так весела. Люди сходили с ума по танцам. Этим славились салоны, такие как у мадам де Мазэн. Появилось множество новых салонных танцев: «Забава в Клиши», «Прелестные мальчики», «Греческие услады», «Отзвуки Пасси» — вот названия лишь немногих из них,— и популярная «Аллеманда», в которой партнеры прижимались друг к другу настолько тесно, что этот танец назвали одной из величайших опасностей, угрожавших в те дни женской добродетели. По замечанию Жантиль-Бернара, балы были «храмами любви». Иные салоны славились своими играми, жмурками и шарадами. Но «сливки общества» собирались в других, оставшихся от прошлого столетия блестящих салонах, где велись разговоры и где мужчины искали встреч с женщинами, доставлявшими им наслаждение своей изысканностью, воображением, легким, естественным течением слов и мыслей и присущей их полу утонченностью помыслов и чувств. «Вы,— замечал Мармонтель{166},— можете общаться только с мужчинами, если хотите писать сильно и точно, но тому, кто желает, кроме этого, придать своему стилю очарование, гибкость, упругость, я бы советовал усердно посещать дамское общество».