Однако в любви имела место не только деликатность, и даже мадам де Ламбер была вынуждена признать этот прискорбный факт. «В любви всегда есть элемент жестокости,— писала она,— и любящий получает наслаждения только за счет того, что причиняет любимому боль... Любовь принимает характер того, кем она овладевает... она возвышает его и облагораживает, рождая в душе высокие помыслы, которые спасают от унижений сладострастия».
После кончины мадам де Ламбер большинство завсегдатаев ее салона перешли в салон мадам де Тенсэн — салоны переходили от одной хозяйки к другой как священное наследие. Мадам де Тенсэн была, возможно, самой оригинальной из всех салонных королев. Читая о ней, от удивления теряешь дар речи и поневоле восхищаешься виртуозной ловкостью и умением, с какими она проворачивала любовные и деловые операции одновременно.
Подобно многим юным ее современницам, родители поместили девушку в монастырь и вынудили принять обет, хотя она вовсе не чувствовала призвания к монашеской жизни. Однако в конце концов Тенсэн бежала в Париж и оттуда обратилась в Рим с просьбой признать ее обет недействительным. К тому времени ей было почти тридцать лет — весьма пожилая дама с точки зрения мужчин восемнадцатого столетия, но она была так прелестна, что никогда не испытывала недостатка в желающих разделить с ней постель. В числе любовников Тенсэн был офицер по имени Де-туш, который, уезжая в Вест-Индию, оставил ее enceinte[199]. Тенсэн без всякой жалости бросила на ступенях Сен-Жан-ле-Рон новорожденного сына. Вернувшись, Детуш провел расследование, нашел младенца и поручил его заботам кормилицы, добросердечной женщины, воспитавшей мальчика как собственного сына и завещавшей ему свои сбережения. Этому ребенку суждено было сыграть важную роль в литературе под именем д’Аламбера{168}.
Мадам де Тенсэн оказалась вовлеченной в сеть интриг. Она надеялась обольстить регента, Филиппа Орлеанского, но однажды ей изменил такт, и она немного поторопилась. В то время как Филиппу хотелось говорить о любви, мадам назойливо рекомендовала ему своего брата. Как впоследствии заметил герцог: «Ненавижу потаскух, ведущих деловые переговоры в постели».
Вскоре после этого Тенсэн имела связь с кардиналом Дюбуа{169}; затем она стала осуществлять финансовые операции совместно с Лоу{170}, шотландским банкиром, и на полученные доходы открыла салон, в котором часто бывали такие знаменитости, как аббат Прево, Дюкло, Мариво, Фонтенель, Ламотт и Монтескье{171}. Женщин в свой салон она вводила редко, но для умной и проницательной bourgeoise мадам Жоффрэн, перенявшей у Тенсэн искусство ведения салона и в конце концов «унаследовавшей» ее круг гостей, было сделано исключение.
Тенсэн помогла мадам де Помпадур покорить Версаль; она живо интересовалась оперой, литературой, наукой, Академией, всегда выступая в роли влиятельного импресарио. Но ее последняя любовная связь закончилась трагически. В течение четырех лет она была любовницей и деловым партнером бывшего банкира Шарля де ла Фреснэ. Они беспрестанно ссорились, и однажды, после особенно яростной перебранки, Фреснэ, обвинив любовницу в измене и краже его денег, выхватил пистолет и на глазах у нее застрелился. Это вызвало такой скандал, что Тенсэн оказалась в Бастилии. Мадам было позволено взять с собой горничную и выходить на прогулки в сад. Вскоре ее камера превратилась в салон, где она принимала ухаживания Ламотта и Фонтенеля. У Тенсэн было много друзей; они обратились к королю, и ее выпустили из тюрьмы. В 1749 году она скончалась от полного истощения и была похоронена на кладбище церкви Сент-Эсташ. «Вторничный» салон закрылся. После похорон Тенсэн, Фонтенель, обращаясь к другу, мимоходом заметил: «С этого дня я буду обедать по вторникам у мадам Жоффрэн».
Мадам Жоффрэн, похоже, была добра ко всем, кроме своего мужа, за которого ее выдали в четырнадцатилетием возрасте. Ее супруг, человек добрый и простодушный, присматривал за домашним хозяйством, в то время как жена его, будучи зрелой женщиной сорока двух лет, решила открыть «двойной» салон: один — для музыкантов (в ее доме даже играл восьмилетний Моцарт), а другой — для философов и писателей. Вместе с тем ее салон был одним из первых, где стали принимать иностранцев. Мадам Жоффрэн регулярно переписывалась с российской императрицей Екатериной II; угощала шведского короля обедом у себя дома; а когда ей исполнилось шестьдесят шесть лет, польский король Станислав Понятовский пригласил ее в Варшаву.
Что до месье Жоффрэна, то он, пока «свирепствовал» этот головокружительный салонный вихрь, вел дом, составлял меню и нанимал прислугу. Он не был интеллектуалом, и давать ему книги было бесполезно. Как-то ему предложили почитать два тома путевых записок; он по ошибке дважды прочел первый том и впоследствии замечал, что «книга оказалась очень интересной, но автор был склонен к повторениям». Жоффрэн был чрезвычайно застенчив и ни разу не обмолвился словом с гостями жены. Однажды кто-то спросил ее, кто был тот старик, что всегда сидел в конце стола и которого с некоторых пор не видно. «Это был мой муж, он умер»,— ответила мадам Жоффрэн.