Вот что советовал своей дочери энциклопедист Дидро в канун ее свадьбы:
«Ваше счастье составляет одно целое со счастьем Вашего мужа. В вашей власти сделать друг друга счастливыми или несчастными. Подчинитесь мужу — приспособьтесь к разумным требованиям, которые он предъявит Вам. Не проявляйте внешне тех нежных чувств, которые вы друг к другу питаете, пока не окажетесь дома, в интимной обстановке, если хотите избежать насмешек и нелестных замечаний.{180} Следите за своим здоровьем, это основа всех обязанностей и страж нравственности Вашего мужа. Мне нет нужды просить Вас быть добродетельной. Если на Вас падет малейшее подозрение в безнравственности, столь распространенной в наши дни, это разобьет мне сердце».
В жизни Дидро был то пуританином, то распутником. Он писал трактаты в защиту свободной любви, которые никогда не публиковались, и пьесы о добрых отцах и благородных семействах, которые Мария-Антуанетта находила «скучными, как молочный суп».
Сыновья и дочери более мелких bourgeois знакомились на танцах, которые устраивались в частных домах с трех до восьми часов пополудни. Когда приходило время ужинать, девицы садились за стол с родителями, а молодые люди — все вместе за отдельный стол. На такой мещанской вечеринке Шарден познакомился со своей первой супругой.
Один из немногих персональных словесных портретов буржуазной супружеской пары того времени оставил потомкам драматург Мармонтель. Он писал: «Мой отец обожествлял свою жену, и был прав: моя нежная матушка была достойнейшей из женщин, самой интересной и любезной. Я никогда не мог понять, каким образом, получив всего лишь элементарное образование, она смогла до такой степени развить свой ум, добиться такой утонченности стиля и языка и такого превосходного умения понять окружающее; похоже, она была обязана этим врожденному такту и чистому инстинкту. Мой отец питал к ней почти столько же уважения, сколько и любви».
Что до самого Мармонтеля, то ему было пятьдесят четыре года, когда он встретил восемнадцатилетнюю мадемуазель де Монтаньи в доме ее родителей — своих близких друзей, долго не решаясь заговорить с ней о любви. Интрижек — в особенности с актрисами — у него было множество, однако он был весьма удивлен, обнаружив, что питает к невинной мадемуазель де Монтаньи ранее незнакомые ему чувства. «То, что я ощущал,— писал он в своих Мемуарах, опубликованных в 1804 году,— не было трепетом чувств, который именуется любовью; это было спокойное сладострастие чистых душ. Казалось — я впервые в жизни переживаю истинную любовь».
Он намекнул на свои чувства во время прогулки в парке в присутствии всего семейства Монтаньи, за исключением дядюшки, чье согласие также требовалось; девушка скромно отказалась связать себя обязательством, даже когда ее мать дала свое согласие на брак. «Я надеюсь,— сказала эта хорошо воспитанная jeune fille,— что мой дядя будет одного мнения с матушкой, но, пока он не вернется, позвольте мне хранить молчание».
Похоже, брак был очень счастливым и оказал благотворное влияние на нравственный облик драматурга. Как он откровенно признавался позже, «когда человек живет в мире, где устои общественной морали подточены, трудно не поддаться определенным модным порокам; убеждение, пример, соблазны тщеславия и удовольствия мешают юной душе правильно понять, что есть добро, а что — зло. Человек должен становиться мужем и отцом прежде, чем сможет оценить воздействие, оказанное этими заразительными пороками на нравы нашего общества». («Он должен думать,— язвительно замечал Сен-Ламбер{181},— что брак и отцовство изобретены специально для него».)
Спутница жизни Жан-Жака Руссо, Тереза Вассер, с которой он в конце концов сочетался браком, едва умела читать и писать, но она сделала его счастливым в супружестве, тем счастьем, которое, как говорил сам философ, не поддается описанию. «Я всегда полагал,— писал он,— что в тот день, когда я обвенчался с моей Терезой, мое нравственное существо обрело свою вторую половину». Она помогала мужу избежать катастроф, о которых он даже не подозревал, и давала ему мудрые советы. <Удовольствия нашей совместной жизни были столь просты, что могут вызвать у людей смех,— писал Руссо в своей Исповеди.— Наши прогулки в окрестностях Парижа, где я мог потратить баснословную сумму s восемь или десять су на guinguelle[210] — наши ужины у окна, во время которых чемодан служил нам столом, когда мы могли дышать свежим воздухом и с высоты четвертого этажа наблюдать за прохожими... как можно описать прелесть этой еды, состоявшей из черствого хлеба, ломтика сыра, початой бутылки вина, стоявшей перед нами, и нескольких вишен? Иногда мы засиживались за полночь... что за изысканные приправы — нежность душ, дружба, близость, доверие!»{182}