Мадам д’Удето после смерти Сен-Ламбера, своего любовника, ни разу не легла спать, не стукнув трижды по полу домашней туфлей,— таков был ее трогательный обычай говорить «спокойной ночи» человеку, которого она обожала и который обожал ее сорок два года. (Ее выдали замуж в юности, с грубой поспешностью. В среду ее повезли на обед в дом будущего мужа, которого она до этого ни разу не видела; после обеда родители обсудили брачный контракт; в воскресенье было сделано оглашение, а в понедельник состоялось венчание.)
«Могут ли сердца измениться? — спрашивала принцесса Луиза де Конде.— Я так не думаю. Это от нас не зависит. Но что до наших поступков и поведения, то да, разум и чувство долга могут управлять ими и контролировать их».{185} Женщина, писавшая эти суровые строки, судила по собственному опыту. Двадцатипятилетней девушкой она встретила на водах в Бурбоннэ молодого офицера, маркиза де ла Жервизе. Шесть недель они вместе гуляли и беседовали и очень полюбили друг друга. Их физические отношения не заходили дальше нежного прикосновения рук. Этот тихий восторг, которого было, по сути говоря, достаточно для Луизы,— вот все, что принцесса когда-либо знала о любовных наслаждениях.
Вернувшись в Париж, принцесса рассказала отцу о случившемся. Тот спокойно, но твердо указал ей, что она никогда не выйдет замуж за человека более низкого, чем у нее, общественного положения. Влюбленные еще почти год переписывались, прежде чем принцесса набралась мужества попросить его прекратить писать ей, поискать себе жену и остепениться.
В своем ответе маркиз выразил надежду, что когда-нибудь принцесса возобновит с ним отношения — как с другом. «Если с течением времени,— признавалась Луиза кузине в 1787 году,— я смогу приблизиться к нему без малейшей тени сожаления, я сделаю то, о чем он говорит, но на это потребуется очень много времени». Она стала монахиней, во время Революции уехала за границу, а в 1815 году вернулась во Францию. Маркиз не забыл ее, несмотря на то что, последовав ее совету, вступил в брак. В последний раз он написал принцессе, предупреждая о бегстве Наполеона с острова Эльба и боясь, что ей может угрожать опасность. Узнав почерк, Луиза сожгла письмо, не вскрывая. Прошло двадцать восемь лет, но «тень сожаления» по-прежнему терзала ее. Разве не написала она однажды: «Могут ли сердца измениться? Я так не думаю...»? История этих верных влюбленных заставляет нас задуматься, прежде чем с легкостью заклеймить восемнадцатый век как абсолютно бессердечную, чувственную эпоху. В любом случае, как можно приводить к одному знаменателю любовь? Как справедливо заметил принц де Линь: «Люди вечно говорят о любви, как если бы она всегда была одной и той же, в то время как имя ее разновидностям — легион; у каждого — своя собственная любовь, как у каждого из нас — свое лицо, не похожее в точности ни на какое другое».
Любовь в ОпереКогда светской даме случалось обзавестись новым любовником, она «представляла» его в Опере — совсем как король «представлял» в Версале своих новых любовниц. Любовники получали нечто вроде общественного благословения своей недолговечной связи, появившись вместе в театре, поскольку Опера стала не только храмом искусства, но и главным местом, где любовь выставлялась напоказ. Новобрачные демонстрировали себя всему Парижу по пятницам, специальная ложа оставлялась для титулованных пар и жен, на которых сверкали фамильные драгоценности и свадебные подарки.{186} И наконец, но не в последнюю очередь, Опера была убежищем для всех filles galantes[213], не желавших подвергаться риску быть обритыми наголо и отправленными в тюрьму-больницу Сальпетриер. Все, кто числился в списках работающих в Опере (или в Комеди Франсез) на какой угодно должности, были избавлены от подобных унижений.
Зная атмосферу, господствовавшую в «Гранд-опера», можно понять, как могли сестры Сольнье, известные танцовщицы, почти до самого конца розыгрыша совершенно всерьез принимать предложение, сделанное им от имени «татарского князя». А дело было вот в чем. Два молодых французских офицера, служившие в Нансийском гарнизоне — а Нанси не принадлежал к числу самых веселых городов Франции,— начали — чтобы хоть как-то занять свободное время, висевшее у них на шее, как ядро на ноге у каторжника,— посылать знаменитостям шуточные письма под совместным именем «Кайо-Дюваль». Наскучив большинству оперных певцов письмами с вопросами, касавшимися техники пения, что вынуждало адресатов отвечать на них, шутники переключились на одну из сестер Сольнье, выдав себя за личного секретаря баснословно богатого татарского князя, который вот-вот должен был «покинуть северные варварские края, чтобы на берегах Сены научиться светским манерам. Он желает, чтобы с момента его появления в столице у него была любовница, которой он готов заплатить и обладание которой сделало бы ему честь». «Секретарь Кайо-Дюваль» якобы входил в авангард, прибывший в Нанси, чтобы все подготовить для предстоящего прибытия супруги татарского князя, пребывающей в счастливом ожидании. Тем самым «Кайо-Дюваль» совершенно четко обрисовал ситуацию. Никакого брака, только временная связь.