В том же духе высказывается и доктор Фере: «Чтобы влюбиться, как сумасшедший, нужно быть сумасшедшим». Что до доктора Мориса де Флери, то он полагал, что любовь — род отравления, но не указывал, какую природу имеет этот яд и каким образом он просачивается в организм.
Но нам нет нужды расставаться с аналитиками девятнадцатого столетия на такой мрачной ноте. В 1894 году месье Гастон Данвиль опубликовал свою Psychologic de l`amour[280], очень резко опровергавшую вышеупомянутые медицинские теории. «Любовь не смесь эмоций,— утверждал он,— это особый продукт». Стимулирующие сексуальное желание эмоции различного рода изменяют саму его (продукта) суть. В нем присутствует элемент избирательности, и это отличает его от чисто сексуального стремления, которое может удовлетворить любая особь противоположного пола. Но самой оригинальной теорией Данвиля было утверждение о том, что в мозгу у каждого человека формируется свой, особенный синтетический «образ любви». Элементы этого образа, писал он, связаны с ощущениями, испытанными в то время, когда в нас начинает просыпаться половой инстинкт. Этот скрытый образ, о котором мы не знаем, олицетворяет «тип любви» каждого индивидуума. Всякий раз, когда ему удается перешагнуть светящийся порог сознательного, он распускается цветком любви. Всякий раз, когда человеку встречается женщина, обладающая теми же чертами, что и идеальный образ, хранящийся в его подсознании, любовь проявляет себя внезапно и сильно. Вот причины «любви с первого взгляда», которую доктор Фере определил как «импульсивную боль — род подавленности, дрожь, спазм, электрический удар, головокружение» — симптомы, которые он сравнивал с недомоганиями лозоходцев, когда их волшебные жезлы указывают место нахождения подземной воды!
Крестьяне и провинциалыКрестьянские свадьбы, если верить месье Прудону, по-прежнему были веселыми. «Мы бы покраснели,— писал этот степенный автор,— если бы нам пришлось воспроизвести хоть одну строчку из свадебных песен, которые горланят эти пьянчуги. Мы часто удивлялись: откуда они берут такие непристойные куплеты, авторы которых неизвестны и которые, насколько мы знаем, не печатаются в сборниках. Как правило, деревенская свадьба завершается оргией, во время которой самые младшие представители мужской половины гостей ныряют под стол, чтобы снять подвязку с ноги новоиспеченной супруги».
Этот столь шокировавший месье Прудона забавный старинный обычай был описан в серьезном научном тоне фольклористом двадцатого века ван Геннепом и его коллегами. (Непристойным свадебным песням, несомненно, очень много лет — это полные сил, весело передававшиеся из поколения в поколение реликты “раблезойской” эры.) Подвязка невесты, торжественно извлеченная из-под свадебного стола, ломившегося от снеди, продавалась с аукциона либо разрезалась на полоски, которые раздавались незамужним гостьям в качестве талисмана, обеспечивавшего им вскоре столь же счастливое замужество. Это была часть крестьянского свадебного ритуала, в разных привинциях отличавшегося своими живописными деталями (Жорж Санд в конце романа La Mare аи Diable[281] приводит очаровательное и подробное описание деревенской свадьбы в Берри, на ее родине), а не просто забава пьяных, как полагал месье Прудон.
Широко распространенный обычай преподносить невесте в начале свадебного пира корзинку или супницу с живыми голубями, которые разлетались, стоило ей открыть крышку, напоминает «пироги с живыми птицами», которые дарили дамам любовники семнадцатого столетия. Этот обычай истолковывался по-разному — как символ того, что невеста теряет свободу или девственность, расстается с подругами юности или с родными.
Во многих районах Франции появление каждого блюда на свадебном пиршестве сопровождалось песнями и танцами наподобие балета — особенно на юге и в Гаскони. В Анжу все ограничивалось десертом и называлось danser les gateaux[282].
Гостям на свадьбе полагалось брать на себя часть расходов; для этого пускали по кругу или скромно ставили в угол блюдо для пожертвований, на котором в конце пиршества оказывался причудливый набор талисманов, кусочков золота из крестьянских запасов и старинных монет. Ван Геннеп указывает, что это участие в расходах на брачное пиршество, так же как помощь более зажиточных членов общины в обеспечении приданым бедных невест, воспринималось как нечто само собой разумеющееся; считалось, что бедно одетая невеста или скудное свадебное угощение пятнает честь всей деревни.