После второй мировой войны атмосфера в обществе ничуть не походила на царившую после окончания первой мировой веселую insouciance[326]. Горькие воспоминания о предательствах, немецкой оккупации и комплекс капитулянта — вот психологическая атмосфера того времени. Модель любви, которой придерживалось молодое поколение пятидесятых, не имеет ничего общего с тем легкомысленным шутовством, которому предавались их родители в двадцатые. Интерес к семейной жизни был сильнее, чем в какой-либо иной период истории Франции, и впервые исчез традиционный разрыв между любовью и браком.
Такое положение дел нашло более точное отражение в трудах философов, чем в современном искусстве и литературе,— к примеру, у Поля Аршамбо с его идеями о том, что брачный союз способствует взаимному обогащению партнеров, и об искусстве превращения я и ты в мы{283}, и Жана Лакруа, который считает, что «сущность любви в том, чтобы заставить нас понять другого человека не для того, чтобы присвоить его или подчинить себе... Я отдаю себя, предлагая руку и сердце»{284}. Другими словами, новые философы, рассуждавшие о любви, больше интересовались судьбой и отношениями не отдельных партнеров, а пары как единого целого. Сфера деятельности расширилась.
Одна из самых интересных книг о любви, вышедших в послевоенные годы,— это Эссе о человеческой любви Жана Гит-тона.{285} Я предлагаю вам вступить в короткий воображаемый диалог с философом — опираясь на его собственные высказывания — в надежде, что это побудит многих читателей обратиться к названному философскому труду. По идеям Гиттона можно судить о том прогрессе, которого достигло человечество в науке любви, чью историю развития мы бегло здесь очертили, начиная с первых робких опытов средневековья.
Вопрос: Месье Гиттон, мы приближаемся к концу нашего странствия длиной в восемь веков, удивляясь при этом: неужели любовь становится менее пылкой? А ведь дело идет к тому, судя по некоторым признакам. Кое-кто из читателей может быть разочарован. Потеряет ли Франция свою славу страны галантных любовников и страстной любви?
Месье Гиттон: Эта мелкая обывательская идея не интересует меня вообще. Любовь — не страсть и не жар, а только спокойное наслаждение, основанное на служении,— слияние двух личностей воедино.
В.: Значит, вы — против страсти, подобно месье де Ружмону и аббату Гаргаму, который обрушился на нее в своей защищенной в Сорбонне диссертации?
М. Г.: Разумеется. Как вы видели, страстность была, возможно, одной из наиболее характерных черт любви на протяжении последних восьми столетий.
Эта одна из самых неистребимых христианских ересей — результат христианского влияния, не осмысленного в достаточной мере. Отделять любовь от супружества и семьи — значит рисковать получить в результате общество с супружеством без любви, с официальной религией без любви и с любовью, пребывающей вне границ нормального общества и официальной религии.
В.: Фактически так обстояли дела в восемнадцатом веке, пусть и у меньшинства населения. Значит, любовь по своей сути должна быть религиозной, если мы правильно поняли вашу мысль?
М. Г.: Сущность любви в том, чтобы дарить себя другому человеку, и этому невозможно найти объяснения. Но на самом деле влюбленных соединяет то, что у нас зовется Всевышним. Фактически третьим в их союзе должно быть нечто, присутствующее в них обоих и связывающее их друг с другом, невзирая на пространство и время; это может быть только тот, кто выше и меня, и пространства и кто сам способен любить. Вот почему любовь, если она общая, приобретает религиозные черты даже для неверующего. Сами мы не в силах ни порождать любовь, ни поддерживать ее существование. Любовь вечна, а мы смертны, она чиста, а мы нет. Все представляет опасность для любви. Вот почему общество, обычаи, время должны встать на ее защиту.