Мода, касавшаяся интимного туалета, в течение века также претерпевала изменения. В первой четверти столетия, как сообщает Жан де ла Монтань в своем Source et origine des с — sauvages et la maniure de les apprivoiser{75}, вышедшем в Лионе в 1525 году, считалось элегантным быть чисто выбритым. Придворные дамы удаляли нежелательные волосы и с верхней, и с нижней половины тела. Однако двадцать лет спустя мода снова переменилась, и Соваль говорит, что они использовали специальную помаду, отращивая волосы непомерной длины на интимных частях тела, так что в них можно было вплетать разноцветные бантики и «закручивать, как усы сарацина».
Дамы стали надевать больше нижнего белья: были изобретены штанишки. Должно быть, это открытие было сделано Екатериной Медичи, когда она однажды решила ехать на охоту, сидя в дамском седле. Супруга Генриха II была небольшого роста и не могла похвастать очаровательной внешностью, только ее стройные ноги были красивы. В ветреную погоду, когда порывы ветра высоко взметали юбки королевы, взорам придворных представало исключительное зрелище. Итак, дамы начали носить штаны, называвшиеся cahons. Читатель может подумать, что блюстители нравственности одобрили столь приличное решение проблемы, вызванной ветреной погодой. И ошибется. «Женщине подобает под юбкой оставлять свои ягодицы голыми,— говорили они.— Она должна не присваивать себе мужскую одежду, но оставлять свой зад обнаженным, как полагается ее полу». Однако другие, как Анри Эстьенн{76}, одобряли такое нововведение. «Эти cahons полезны для женщин — они способствуют опрятности, предохраняют от холода и пыли, а в случае падения с лошади не позволят людям увидеть лишнее. Они также в некоторой степени защищают дам от распутных молодых людей, которые, втихомолку запустив руку под юбку женщине, не смогут больше прикоснуться непосредственно к ее телу». Не похоже, чтобы эта мода добралась до менее состоятельных слоев общества — об этом убедительно свидетельствует поэма Ронсара об amours пастуха и его пастушки; последняя не носила под юбкой абсолютно ничего.
Мужчины носили дублеты, затканные золотом и серебром, и короткие штаны из бархата. Их костюмы были столь же дорогими, как и женские платья, и своим нарядам влюбленные придавали значение столь же важное, как и в средние века. Марсь-яль д’Овернь в ArrKts d'amour[95] подробно останавливается на мелких ссорах из-за подарков — нарядов или драгоценностей, а Луиза Лабе{77} писала о «прелестных изобретениях — новых одеждах, которые доставляют так много радостей любовникам. Надушенные рубашки, модные шляпы... все, что нас привлекает в мужских и женских нарядах, может способствовать зарождению нежного чувства!» Одежда — часть общей гармонии, которой упивается любовь. «Это тоже ради любви — рыцарские турниры и серенады, утренние и вечерние, ради любви мы сочиняем комедии и трагедии, придумываем маски и игры!»
Драгоценностей носили множество — не только как самостоятельные детали туалета, но и для украшения прически и одежды. Бриллианты сверкали на париках придворных дам и на диадемах невест, когда они шли в церковь в голубых мантиях, обшитых жемчугом. Франциск I носил только костюмы, отделанные кружевами и сплошь расшитые драгоценными камнями. Более того, он был очаровательным собеседником и trus galant[96] — утонченным любовником эпохи Ренессанса, унаследовавшим от трубадуров уважение к даме.
Даже на портретах, написанных в последние годы жизни короля, в его глазах заметен насмешливый огонек; у него чувственный, ироничный рот, слегка искривленный хитрой усмешкой. Эта смесь чувственности и тактичности типична для него, для Маргариты Наваррской — его сестры-писательницы, и в целом для Ренессанса. Но Франциск — читавший Ама-диса и обладавший литературными способностями — упрямо сохранял в себе остатки средневекового рыцарства. Он обожал женщин, но «скромно и с умеренностью», говоря словами его современника-хрониста. Женщины украшали его двор, но никогда не управляли им, и он заставлял своих буйных придворных относиться к ним уважительно.
Этой учтивой галантностью король был обязан не только Амадису, но и мягкому влиянию двух замечательных женщин, которые его воспитывали: матери, Луизы Савойской, и сестры, поэтессы Маргариты. Большинство мальчиков в то время оставалось на попечении матерей только до восьми лет, но Франциск был исключением. Позже его воспитатель, Франсуа де Мулен, подкреплял наставления женщин, не уставая повторять своему царственному воспитаннику, что «женщина была сотворена из ребра Адама, того, что возле сердца — но не из его ноги». Франциск этого никогда не забывал и всегда превозносил дам, которые, как он говорил, «способны, подобно нашим шпагам, придавать нам смелости». Король, воспитанный в женской среде, не мог прожить без женщин ни дня. Франциску нравилось их общество, аромат их духов, их остроумие и красота, и он никогда не проявлял назойливости в тех редких случаях, когда они отвергали его ухаживания (король не только простил, но и выдал замуж, дав ей приданое, целомудренную крошку-вышивальщицу из Амбуаза). Если верить Брантому{78}, отъявленному придворному сплетнику,— как правило, лишь он один брался описывать самые грязные скандалы,— король часто заявлял, что вздернет на виселице любого, кто посягнет на честь его придворных дам.