Весь блеск померк, когда воцарилась набожная мадам де Ментенон, а Монтеспан впала в немилость. К тому же король старел.
Ходили слухи, будто Монтеспан отравила мадемуазель де Фонтанж и пыталась отравить Лавальер. Постоянно опасаясь лишиться благосклонности его величества, она втайне советовалась со знаменитой Ла Вуазен{108} — ворожеей, торговавшей любовными зельями, в чью многочисленную клиентуру входили знатнейшие женщины страны. Но Ла Вуазен торговала не только любовными напитками — она продавала яды, предназначавшиеся для устранения «лишних» близких, и наводила порчу во время «черных» месс, когда нагие тела служили алтарем аббату Жибуру — безобразному расстриге, чей потир был наполнен кровью убитых детей. В этих обрядах Ла Вуазен в расшитом двумястами пятью золотыми орлами малиновом бархатном плаще исполняла роль жрицы.
Однако никто и никогда не связывал мадам де Монтеспан с этой ведьмой, пока Ла Вуазен не арестовали по обвинению в совершении многих убийств и на заседаниях Chambre Ardente{109} (заседания в ней проходили поздно вечером, при зажженных свечах, отсюда и ее название) не выяснилось, что фаворитка присутствовала на «черной» мессе, прося Сатану умертвить мадемуазель де Аавальер, и даже пыталась убить его величество. Некоторые протоколы были переданы Людовику, впоследствии он сжег их. Ла Вуазен живьем сожгли на костре на Гревской площади. Луи заметно охладел к фаворитке. Согласно выпущенному в 1682 году эдикту, все гадалки подлежали изгнанию из страны, смертная казнь распространялась на всех, признанных виновными в отправлении «черной» мессы, и запрещалось без специального на то разрешения продавать для медицинских целей «ядовитых насекомых», в число которых включались змеи и жабы, столь любимые ведьмами. Духовники были встревожены количеством женщин, подверженных искушению отравить своих спутников жизни. Париж кишел потенциальными госпожами Бовари.{110}
Судя по отзывам, в любви Людовик XIV был ревнив и эгоистичен. Какие бы то ни было иллюзии насчет его величества питали немногие из тех женщин, которых он приближал к себе. Вот подслушанные однажды слова Монтеспан: «Король меня не любит, но считает, что иметь своей любовницей самую прекрасную женщину в королевстве — его долг перед подданными, и особенно перед его собственным величием». Мадам де Ментенон выражалась столь же ясно, но не была так тщеславна. (Говорят, будто, умирая, король прошептал, что надеется вскоре встретиться с ней в кущах рая; в ответ она резко повернулась и вышла из комнаты, восклицая: «Нет, вы слыхали? Хорошенькое же свидание он мне назначил! Этот человек никогда не думал ни о ком, кроме себя».)
На протяжении своего царствования, длившегося до 1715 года, Людовик XIV был источником всех доходов и всего величия, тираническим третейским судьей, чье позволение обязан был получить аристократ перед тем, как осмелиться жениться. Двор был нервным центром страны, и многие браки заключались ради того, чтобы иметь возможность гордиться должностью при дворе, в погоне за вожделенным табуретом{111}.
Ранг, честь, политическое влияние, придворные интриги, каприз его величества Людовика... таковы были соображения, двигавшие родителями, наделенными деспотической властью над своими отпрысками. (Они могли получить lettre de cachet{112} и посадить за решетку непокорного сына или дочь.) Эти соображения разрушали общество — высшее дворянство и верхушку буржуазии, подрывали нравственные силы нации и готовили почву для произошедшего в 1789 году переворота.
Дворянство было там, где король хотел его видеть — у его ног, а о будущем нации он не думал. Знатнейшие семейства желали породниться с его многочисленными внебрачными отпрысками. Принц Конти, племянник Конде, женился на мадемуазель де Блуа — незаконной дочери Луизы де Лавальер, чье приданое само по себе было искушением; за другого бастарда, герцога дю Мэна, вышла замуж внучка Конде. Дочери мадам де Монтеспан, мадемуазель де Нант и мадемуазель де Блуа (вторая), вышли замуж: первая — за герцога де Бурбона, вторая — за герцога Шартрского. Такой пример подавала наивысшая знать.
Мужчины и женщины семнадцатого века стали проводить больше времени в обществе друг друга и встречаться в модных салонах. Однако их дома еще не были приспособлены к этой новой, общительной эпохе; мадам де Рамбулье произвела переворот в архитектуре, сделав свой знаменитый салон немного уютнее, чем те, что находились в залах обычных хмурых особняков. Она также расположила лестницу не в центре, а с левой стороны здания, так чтобы получилась анфилада длиной во весь второй этаж. (Кстати, холод в большинстве домов царил ужасающий. Неудивительно, что многие принимали посетителей, выглядывая из теплых глубин своей кровати. Некоторые хозяйки салонов, как например мадам де Сабле{113} и мадам дю Мор, зимой вообще носа из дома не показывали — сидели, закутавшись, у себя в комнатах и писали письма парижским приятелям, пока не отогревались настолько, чтобы принимать гостей и самим ездить в гости.)