Например, Бернар де Вентадорн писал: «Зачем она, когда раздевается, не прикажет мне прийти к ней, дабы мог я ждать ее приказаний возле ее постели, и — если она соизволит протянуть мне свои ножки — смиренно, стоя на коленях, снимать с нее облегающие башмачки!» (Последнее взято из кодекса благородных рыцарей того времени.)
Бернар Марти высказывался в том же духе: «Она под сорочкой кажется такой стройной, пухленькой и гладенькой, что когда я вижу ее, то, честное слово, жребий короля или какого-нибудь графа не вызывает во мне ни малейшей зависти, настолько более сильное наслаждение я испытываю, видя ее обнаженной под узорчатым покрывалом».
И наконец — последняя цитата, из Керкамона: «Поезжай, вестник, да хранит тебя Бог, и найди способ передать моей госпоже, что я не проживу здесь долго, не исцелюсь, если не смогу ее, обнаженную, обнять и прижать к себе в комнате со шпалерами»{9}.
Процесс рождения любви — enamorament — начинался со взглядов и описывался как чудо, вызывавшее у влюбленных состояние экстаза и заставлявшее неземные флюиды течь от глаз к сердцам, где мистическим образом зарождалась любовь. После этого, чтобы стать вассалом дамы, трубадур должен был пройти четыре ступени посвящения: кандидат, проситель, послушник, любовник. Достигнув последней ступени любовной инициации, он давал клятву верности, которая скреплялась поцелуем. Иногда дама и ее возлюбленный приносили клятву верности в церкви, «обмениваясь сердцами», как они говорили,— эта церемония отдавала языческой магией и древними ритуалами. В связи с этим трубадур Пейре де Барджак писал даме, с которой поссорился: «Так как принесенные нами друг другу клятвы и любовные обеты могут навлечь беду на любой новый союз, в который каждый из нас после нашего расставания может вступить, пойдемте вместе к священнику. Пусть он освятит наш договор. Я Вам верну Ваше слово, а Вы мне возвратите мое; после того как будет совершена эта церемония, каждый из нас получит право полюбить снова...»{10}
В этой идеалистической форме куртуазной любви, бывшей привилегией аристократической элиты рыцарства, явление любви считалось благодатью, тогда как следовавшая за ним инициация и, наконец, заключение договора — или аналог акколады* — были связаны с дальнейшим обучением рыцаря и его героическими деяниями. Почти одни и те же признаки отличали верного возлюбленного и безупречного рыцаря: тот и другой должны были быть «великодушными, учтивыми и уметь красиво говорить». Мы видели, как Жан Фруассар упоминал о том, что любовь побуждает рыцаря проявлять доблесть; Маркабрю и его последователи подчеркивали, что влюбленного отличают радость, терпение и умеренность. «Таким образом мудрый человек становится нравственно совершеннее, а женщина — изысканнее». Любовник обязан был служить и повиноваться своей даме, как рыцарь — своему сюзерену. В том и другом случае приносились обеты религиозного характера. Однако в куртуазной любви религиозный элемент не был христианским. Это было идолопоклонство, остаток языческой идеи женщины как вместилища оккультных сил. Дама была для трубадура чем-то средним между хозяйкой замка, женщиной из плоти и крови, имя которой иногда скрывалось под псевдонимом, или сейньялем, и которая в подсознании поэта ассоциировалась с матерью-богиней, чей образ наполовину совпадал с образом когда-то высокочтимой верховной владычицы, а наполовину был христианским, как воплощение Девы Марии.
Однако сколь разные люди были среди трубадуров, столь разным было и их отношение к дамам, и было бы опрометчивым пытаться привести все к общему знаменателю. Любовь дамы многие, похоже, приравнивали к покровительству — к такому выводу приходит Мари де Франс в Lai de Guigemer[14], когда она пишет о рыцаре, который ни разу не любил: «Никто не мог понять, почему любовь не властна над ним, и со страхом думали, что с ним должно что-то случиться». (Автор Flamenca верил не только в губительную силу любви, но и во влияние литературы на чувства молодого человека, что явствует из его замечания о некоем рыцаре, который «не был еще замешан ни в одной любовной интриге, но прочел творения всех лучших писателей, а посему хорошо знал, что он, поскольку становится юношей, должен непременно в скором времени влюбиться».)
С другой стороны, попадались среди трубадуров и люди, чей взгляд на любовь был беззаботным, земным. Бернар де Вентадорн выражал своей даме признательность, говоря, что он обязан ей хорошим настроением и приятными манерами. Раймон де Мираваль заявлял, что, дабы воспитание рыцаря могло считаться завершенным, тот должен «пройти школу у дам». На чарующую сферу внешних светских манер и этикета, того savoir-faire[15] , которым французы всегда славились, дама оказывала, возможно, величайшее и наиболее устойчивое влияние.