Подобно тому как имевшие более низкий общественный статус странствующие жонглеры, бродя от замка к замку, воспевали дворянские подвиги (это за неимением газет имело колоссальное влияние на репутацию доблестного воина), даме, чтобы не отстать от моды, непременно нужно было, чтобы ее воспел трубадур. Писатели и двенадцатого, и тринадцатого веков (Гарэн ле Брэн и Мэтр Арманго) серьезно советовали дамам привечать и жонглеров, и трубадуров и делать им подарки «с тем, чтобы они восхваляли вас и разносили славу о вас повсюду». Это, несомненно, приводило к злоупотреблениям и побуждало кое-кого из трубадуров, не принадлежавших к родовитой знати, становиться приживалами, нахлебниками. (Ведь они, в конце концов, были всего лишь людьми, и жить им выпало в нелегкое время. Войны, раздоры, болезни и разбойники... это была абсолютно неудобная, перемежавшаяся лишь краткими периодами процветания эпоха. Насилие и разврат были спутниками крестоносцев, а «черная смерть»{11} вызвала ужасающую волну распущенности.)
Одним из наиболее привлекательных был тип восхищавшегося благородной дамой на почтительном расстоянии трубадура-«херувима», считавшего ее, говоря словами поэта Гийома де Машо{12}, жившего в XIV веке, «зеркалом всех изысканных качеств и прекрасных дел, которыми он хотел обладать и которые хотел свершить». Служить, почитать и повиноваться было девизом тех, кто, подобно Машо, «был молод и свободен от чувственности, полон невинности, чье воображение так воспламенял первый же взгляд на их даму, что они решали воздавать ей поклонение, и она становилась для них образцом всех добродетелей».
Всегда ли были искренними эти поэты? Бернар де Вентадорн, который «жил ради любви», писал, что не может петь, если сердце не диктует ему стихов, а графиня де Диэ —известная trobaritz, или женщина-трубадур,— подчеркивала искренность своих строк, посвященных возлюбленному. Однако реальную жизнь трудно совместить с неземными чувствами fin amor, и это понимали даже современники трубадуров. Они, эти чувства, были источником манерности, преувеличения и неизбежного ханжества, порожденного чересчур возвышенным идеалом. После прочтения столь многих стихотворений, повествующих о рабах любви, страдающих и даже умирающих от нее,— как настоящий глоток живой воды воспринимаются случайно попавшиеся на глаза строки рассерженного трубадура, такого как Пьер Кардиналь, который имел смелость заявить: «Я не говорю, что умираю от любви к милосерднейшей из дам и что мое сердце тоскует о ней днем и ночью; я не призываю ее и не поклоняюсь ей, и не обязан хранить ей верность. Я не посвятил себя служению ей и не объявил себя ее рабом; я не отдал ей своего сердца. Я не пленник ее, не узник, но во всеуслышание заявляю, что я избежал ее оков!»{13} (Быть может, это сказано слишком громко?)
Проявленная Пейре Барджаком при расставании со своей дамой циничная любезность напоминает нам скорее восемнадцатый, нежели двенадцатый век: «Говоря начистоту, Прекрасная Дама, я пришел, чтобы наконец распрощаться с вами, не испытывая какого бы то ни было страдания или боязни. Я глубоко признателен за милости, которые вы мне оказывали, пока я имел счастье быть вам любезным, но теперь, когда мне в них отказано, единственно правильным решением для меня будет не препятствовать вашему желанию обзавестись новым возлюбленным, который вам больше нравится. Уверен, что вы не обидитесь и мы впредь будем друг с другом веселы и обходительны, как будто ничего не произошло между нами»{14}.
Куртуазная любовь была явно уже не та, что прежде, и тот факт, что в большинстве случаев люди не давали себе труда упорядочить свои любовные отношения, чрезвычайно огорчал идеалистов, таких как Аймерик де Пегилен. «Куда девалась учтивость, которую превозносили до небес? — с грустью писал он.— Любовники и их belles[16] состязаются друг с другом в неверности. Ничто не останавливает их. В те дни, когда царила подлинная учтивость, радость любовника не знала границ, если belle дарила ему простую ленточку в знак своей сердечной склонности. Ныне же месяц испытания кажется им годом». Любовники отвергали идеалы терпения и умеренности. Никто, даже сами трубадуры, не верил, что от любви можно умереть. «Ni per amor puosca nul hom morir[17] — восклицал Аймерик де Беленуа и добавлял: — Ведь я же не умер и до сих пор так жестоко страдаю».
Вообще, слишком часто — и это было одной из причин, по которой церковь начинала косо смотреть на куртуазную любовь — образ Прекрасной Дамы, витавший перед мысленным взором трубадура во время молитвы, становился между поэтом и его религиозным долгом, говоря словами Понса де Шаптейя: «Я постоянно забываю себя ради того, чтобы думать о вас, и даже когда я возношу молитвы Богу, ваш и только ваш образ занимает все мои помыслы».