В дверь постучали слуги, принесшие их вещи, и гадалка быстро задвинула панель. Когда лакеи ушли, заговорщица открыла свой чемодан и достала из него великолепную бархатную мантию, голубую ленту и миниатюру с изображением Анны Австрийской, покойной матери Людовика XIV. «Подойдите к зеркалу»,— сказала она Нинон и поднесла к ее лицу миниатюру. Сходство было очевидным. «Немного краски на щеки — волосы уложить так... да, думаю, это очень хорошо сработает». Нинон повернулась и с изумлением уставилась на нее. «Не хотите же вы сказать, что... я должна стать... ее призраком?»
«Именно, дорогая»,— спокойно ответила мадам Арнуль. Нинон дрожала от страха, но властная гадалка была непреклонна. Все ее предприятие держалось на Нинон, которая — о чем заговорщица не преминула ей напомнить — была обязана Арнуль освобождением из Дома кающихся распутниц. Нинон пришлось уступить.
Его величество прибыл на следующий день и рано отправился спать, устав от долгой поездки. Вскоре после того как он лег, гадалка, поставив перед зеркалом в качестве образца миниатюрный портрет, принялась придавать мадемуазель де Ланкло королевский облик. Мадам Арнуль была мастерицей своего дела. Когда она закончила, результат поразил даже Нинон. Затем, надев мантию и голубую ленту, Нинон прошла в соседнюю комнату и, собрав все свое мужество, величественно приблизилась к постели его величества при свете фосфоресцирующего факела, которым изобретательная мадам Арнуль поводила из стороны в сторону за открытой потайной дверью. Нинон коснулась Людовика своей холодной рукой (которую она для этой цели почти до полного окоченения держала в ледяной воде). Людовик проснулся, будто его обожгли, сел на постели и — пораженный ужасом — вперил глаза в видение. «Матушка!» — задыхаясь от страха, вымолвил его величество. Укоризненно нахмурив брови и приложив палец к губам, Нинон указала пальцем на листок бумаги, который она положила на столик возле кровати, а затем стала плавно отступать назад, пока не дошла до панели и не исчезла во тьме, когда мадам Арнуль погасила факел. От страха Нинон была еле жива. Что до короля, то он торопливо вызвал лакея и приказал зажечь свет. Призрачное письмо, написанное почерком его матери (который великолепно подделала разносторонне одаренная гадалка), обвиняло короля в распутной жизни и открытой связи сразу с двумя любовницами (Лавальер и Монтеспан). На другой день Нинон и мадам Арнуль покинули замок. Людовик никому не сказал ни слова о «видении». Разумеется, шутки такого рода были бы невозможны в эпоху менее суеверную, однако, несмотря на то что Людовик испытал минутное потрясение, призраки, похоже, не имели влияния на его личную жизнь. Много лет спустя мадам де Мен-тенон, пытаясь убедить короля объявить публично об их морганатическом браке, снова прибегла к помощи мадам Арнуль, но эта уловка не сработала.{146},{147}
Когда Нинон было за шестьдесят (она все еще была обворожительна и не потеряла своей знаменитой способности очаровывать мужчин), в ее жизни произошла трагедия, о которой я уже упоминала выше. Однажды ее бывший любовник, маркиз де Жерсей из Бретани, сообщил, что посылает к ней их двадцатидвухлетнего сына, чтобы та ввела его в круг своих изысканных друзей. Он подчеркивал, что Нинон ни при каких обстоятельствах не должна открывать молодому человеку тайны его происхождения. Нинон привязалась к сыну, но вскоре произошло страшное: юноша безумно ее полюбил. Нинон запретила ему посещать свой дом, когда поняла это, но молодой человек настоял на последнем свидании, во время которого признался ей в любви. Когда он подошел, чтобы заключить ее в объятия, Нинон отшатнулась и прорыдала, закрыв лицо руками: «Я — ваша мать!» Молодой маркиз, остолбенев, молча глядел на нее. Затем он бросился в сад, выхватил шпагу и закололся. Нинон побежала за ним и успела лишь подхватить его, когда он падал. Он умер у нее на руках. После этого Нинон надолго слегла, ее верная подруга, мадам Скаррон, ухаживала за ней. Но с того дня и до самой смерти Нинон отказалась от всеобщего внимания, держалась с достоинством и предпочитала, чтобы ее называли более скромно — «мадемуазель де Ланкло». «Нинон,— писал Сент-Фуа,— вела дурную жизнь, но была прекрасной собеседницей. Нинон столь же редки, как и Корнели — на долю семнадцатого века выпало рождать в каждом отдельном жанре великие и изумительные личности».
Шестнадцатого февраля 1677 года был наконец-то отменен один из самых возмутительных законов старого кодекса. Речь идет о congres. Согласно определению, данному в словаре Фюретьера, это «церемония соития, которая совершалась согласно постановлению церковного суда в присутствии врачей и замужних женщин с целью выяснить, является ли мужчина импотентом, когда супруги хотели развестись».