Любовь и картошка

— Что же вы памятник не поставили? — с упреком спросил генерал Кузнецов.

— Какой тогда памятник? — возразил дед Матвей.— Крест стоял. Потом останки выкопали и в село перенесли. Там у нас памятник.

— В приказах писали: погиб за Родину,— медленно и задумчиво произнес генерал Кузнецов.— За ее честь и независимость. А в стихах Родина — три березки, отчий дом.— Он помолчал, вздохнул.— Погиб за картошку...

Над поляной поверху пронесся порыв ветерка, и залопотали листья на осинах, правильное научное название у которых «тополь дрожащий».

— Вот интересно мне...— пожевал губами Матвей Петрович.— У японцев точно учет поставлен. В Хиросиме до сих пор от бомбы атомной мрут. И считается, что от войны погибли... А у нас как сосчитали в сорок пятом двадцать миллионов, так и числится. Неправильно это. Сколько с тех пор людей наших перемерло от ран, от горя военного. Дети голодными росли. Может, и Витя, когда б не война... Посмотреть хоть на нашем кладбище... Посчитать...

— «На деревенском кладбище кресты...» — негромко, словно про себя, сказала Наташа.

— Да, кресты,— вздохнул Павел Михайлович.— А дальше как?

На деревенском кладбище кресты,
Граненые дубовые поленья...—

все так же негромко, словно про себя, повторила Наташа и, глядя вниз, в землю, продолжала:

Глубокие, похожие на шрамы,
Кривые буквы скупо сообщают:
Иван, Петро, Христина, Евдокия.
Стоят две даты по краям креста.

И все кибернетические коды,
Громоздкие расчеты траектории
Для бомб и баллистических ракет
Поместятся в коротком промежутке
Меж этих двух четырехзначных чисел...

Она остановилась, повторив «четырехзначных чисел» так, что нельзя было понять: то ли эти слова повторяются в стихах, то ли она забыла, как дальше. Но она забыла и беспомощно посмотрела на Анну Васильевну.

— «Я пробую представить эту смерть»,— подсказала Анна Васильевна, и слова эти прозвучали так горько, что всем на мгновение показалось, что она говорит о покойном Викторе Матвеевиче.

Наташа повторила:

Я пробую представить эту смерть —
В углу, под образами, а сорочка
Бела, как сахар, и чиста, как смерть.
И все село приходит хоронить,
И все село приходит помянуть
Стаканом самогона. Я припомню
Особый терпкий привкус самогона,
И я пойму, что это — привкус горя,
Неповторимый аромат беды.

Все молчали. Сережа почувствовал, как этот «привкус горя» сдавливает горло. Он закусил губу и отвернулся в сторону.

— Когда он это написал? — негромко спросил генерал Кузнецов.

— Давно, — ответила Анна Васильевна.— Ему еще и двадцати не было.

— Да, девочка, — взволнованно обратился генерал Кузнецов к Наташе, — в жизни иной раз трудно понять, где настоящее, а где только подделка. И когда ты столкнешься с этим, а ты обязательно с этим столкнешься, вспомни партизанскую картошку. И людей, что погибли за нее, до конца выполняя свой долг. У тебя есть фотография деда? — строго спросил он у Сережи.

— Нет,— ответил Сережа.— Не знаю даже, какой он был.

Он посмотрел на отца.

— И я почти не помню,— виновато улыбнулся Григорий Иванович.— Железом всегда от него пахло.

— Железом,— подтвердил дед Матвей.— Чем же еще? Кузнецом он был.

Павел Михайлович посмотрел на Сережу, на Григория Ивановича, как бы сравнивая их и восстанавливая в памяти образ Сережиного деда.

— А на Гришу он был совсем не похожий, — сказал он. — Веселый был человек. И все вокруг него смеялись. Теперь бы такому цены не было. Я б его в штате только за характер держал.— Он улыбнулся.— Ты думаешь, я почему такой старый, Серега? Все из-за них, из-за серьезных этих людей. Из-за бати твоего да Аллы... Ну, чего ты, Гриша, дуешься, как мышь на крупу?

— Павел Михайлович! — не выдержал Григорий Иванович.— Больше я так не могу! Скажите, наконец, прямо: вы уходите или остаетесь?

— Прямо только Китоврас (Китоврас — сказочное существо из русской былины, которое могло двигаться только по прямой линии, никуда не сворачивая) ходит, — посмеиваясь, ответил председатель.

— Я с ней работать не буду,— не принял шутки Григорий Иванович.— Если уходите, ищите и мне место.