— Я заберу Эдика с собой,— сказала в ответ певица.— А вам, Галина Федоровна, большое спасибо и за то, что вы были такой доброй ко мне, когда я была маленькой, и к Эдику и ко мне — теперь. То, что вы мне сказали,— правда. А за правду не обижаются.
«Как ему будет там, в Москве,— подумал Сережа.— Но ведь Эдик не сознает собственного несчастья. А если человек не сознает своего несчастья, значит, можно считать, что его и нет. Если даже его считают несчастным другие люди. Это все равно не несчастье, пока его не осознает, не почувствует именно этот, конкретный человек. И может быть, дикари, которых нашли где-то в дебрях Южной Америки, как Эдик, не осознавали своего несчастья? И все-таки,— думал Сережа,— после того, как Эдик уедет, как он расстанется с дедом Федченко, с ребятами, с лесом, с грибами и Ганнибалом, который его любит, Эдику там будет хуже, а не лучше».
— За поросятами пораньше нужно приезжать,— сказал Сережа.— Хороших, наверное, уже всех разобрали.
— Все-таки посмотрим,— возразила певица. Поросят было много. Разбегались глаза. Но Елизавета
Дмитрук сразу, не задумываясь, остановилась именно перед тем, которого не следовало покупать. Сережа переглянулся с Олегом. Певице понравился поросенок, который привлек бы любого городского человека: как следует подготовленный к базару, розовый, чистенький, только бантика на шее не хватало.
Платон Иннокентьевич вопросительно посмотрел на Сережу.
— Нет, — сказал Сережа.— На откорм такой не годится, у него узкая грудь да еще плоские ребра, хорошего сала от него не жди. У здорового поросенка грудь широкая, как у моряка из кино. И ребра крутые, как у :>того...
Сережа показал на грязного визгливого поросенка, который беспокойно поглядывал по сторонам.
Певица взглянула на Наташу, на то, с какой гордостью за Сережу слушает Наташа Сережины суждения о поросятах, и отвела глаза.
С горечью и незатухающим отчаянием подумала она о том, что на Эдика никогда не посмотрит так девушка. И только чудо могло здесь помочь.
Платон Иннокентьевич, словно догадавшись о мыслях певицы, оборвал разговор.
— Понятно. Значит, берем того, неумытого. Елизавета Дмитрук, не торгуясь, как отметил про себя
Сережа, купила поросенка.
Этого Сережа не мог понять. Он считал, что люди на воскресный базар ходят не только для того, чтобы что-нибудь купить. А еще и для того, чтобы поторговаться. Это была такая игра. И правила ее одинаково хорошо знал и тот, кто продавал, и тот, кто покупал. Ни один человек из тех, что продавали, не называл сначала цены, которую хотел в самом деле получить, а просил больше. И каждый покупатель сначала непременно предлагал меньше, чем следовало. Но в конце концов, как правило, и продавец и покупатель приходили к той цене, на которую и тот и другой рассчитывали. А певица нарушила условия этой игры.
Олег взял в руки визжащее существо, до глубины души обиженное тем, что его продали, и они все вместе пошли к машине Платона Иннокентьевича. Водитель сунул поросенка в корзину, а Платон Иннокентьевич с ребятами снова вернулся на базар. Археолог взял с собой трехлитровую банку. Он хотел купить хорошего меда. Увезти в Москву.
— По меду у нас Сережа специалист, — сказал Олег.— А я больше по салу.
За чисто выскобленными высокими столами сидели пасечники. Лук или помидоры может продавать любой человек, а вот мед требует от продавца особенно почтенного вида. Желательно, чтоб был это человек пожилой, с загорелой лысиной, а еще лучше, если у него седая окладистая борода и соломенная шляпа на голове. Такими и были пасечники на этом базаре, хоть, как знал Сережа, некоторые из них улья в жизни своей не видели.
Сережа принюхивался к меду.
— Это мед луговой,— сказал он.— Хороший. А это— подсолнечный. Можно попробовать? — обратился он к пасечнику, свежевыбритому пожилому человеку с добрым и умным лицом.
— Пробуй,— предложил пасечник и протянул Сереже ложку. С нее лили на палец мед, а затем этот палец обсасывали.
— Подсолнечный,— снова сказал Сережа.
— Подсолнечный,— с удовольствием подтвердил пасечник.— Это ты как в улье родился.
Был на базаре и прозрачный, как вода, замечательный ежевичный мед, и золотисто-желтый, густой, вязкий мед, собранный пчелами на цветущих одуванчиках, и красноватый, с сильным ароматом рябиновый мед, и яблоневый — прозрачный, с соломенным оттенком, запахом своим напоминавший осыпавшиеся, слегка увядшие лепестки яблонь.