Чтоб утешить девочку, Сережа подмигнул Васе и широко размахнулся. Недавно в сельском Дворце культуры выступал областной театр. И школьники научились давать пощечины по-театральному. Один сильно размахивался и делал вид, что бьет другого по щеке, а этот другой, отвернувшись, сильно хлопал в ладоши. После соответствующей тренировки это выглядело довольно эффектно. Но, очевидно, Люде уже был известен этот номер, потому что она заревела еще сильнее.
— Но я сейчас не об этом,— продолжала Елена Петровна.— Почему в кабинете пахнет валерьянкой?
Сережа втянул голову в плечи. Валерьянкой пахло от него. Но почему Елене Петровне так мешал этот запах? Он мог бы, конечно, промолчать, но решил, что если Елена Петровна смогла услышать валерьянку в кабинете, может быть, она сумеет найти и от кого ею пахнет.
— Это у меня мастырка,— сказал Сережа.
— Что это значит — мастырка?
— Насадка такая. На крючок. Для рыбы.
— Зачем же ты поливаешь эту насадку валерьяновыми каплями?.. Я ведь подумала, что в классе кто-то пил капли. Что с кем-то нервный припадок. И разве рыбы слышат запахи?..
— Еще как слышат,— сказал Сережа.
Отвечая, он по-прежнему держал руку в правом кармане и машинально разминал там в тряпочке свою мастырку с валерьянкой. Он приготовил ее, как только вернулся домой из школы, перед факультативом. Сварил немного гороха, добавил манной крупы и муки, скатал шар, напитал его подсолнечным маслом и валерьяновыми каплями, завернул в тряпочку и стал разминать. Чем лучше разомнешь, тем крепче держится мастырка на крючке. Рыболовы села Бульбы считали, что в конце лета нет лучшей насадки на леща, на подуста, на красноперку, да и короп, если повезет, может соблазниться мастыркой.
Археолог Платон Иннокентьевич собирался уезжать. В Москву. И Сережа на прощанье пообещал повезти его на вечерний клев. На свое приваженное место.
Сереже очень хотелось взять с собой на вечерний клев и Наташу. И сейчас он раздумывал, удобно ли это. Не посмотрит ли на это косо Платон Иннокентьевич. А прежде, до того, как он сказал Наташе, что любит ее, ему бы и в голову не пришло, что кто-то может на это не так посмотреть. Все-таки что-то очень переменилось после тех его слов на переменке.
Тем временем Елена Петровна, как всегда, размеренно, медленно и спокойно рассказала о существующих теориях происхождения мифов, затем о том, что в творчестве скульпторов, художников, драматургов и поэтов мифологические образы — это не образы богов, а образы людей. После этого она перешла к христианской религии. По ее словам получалось, что не только в произведениях античных авторов, аив христианских священных книгах содержались замечательные мифы, притчи, удивительные образцы поэтического творчества.
Елена Петровна надела очки и раскрыла книгу, лепившую на столе.
— Есть у Чехова рассказ «Студент»,— сказала она.—
Сам Чехов ценил это свое произведение больше всех других.
И вдруг Елена Петровна преобразилась, как бывало с ней всегда, когда она читала вслух любимые литературные произведения. Куда девалась ее размеренная речь, ее спокойный тон? За столом сидел будто совсем другой человек — молодой, горячий, красивый. И словно электрический ток пробежал у всех по нервам. И все, о чем она читала, поднималось над страницами и приобретало ясные, хорошо видные очертания.
— «Погода вначале была хорошая, тихая,— читала Елена Петровна.— Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный, пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой».