— Тебя интересует Гольцер. Вообще это личность для меня пока что неясная. Своего рода айсберг. Мы знаем его, так сказать, открытую, надводную часть. Она не очень обаятельна, по-моему, даже неприятная. Сын профессора-юриста. Имеет дачу и квартиру в Москве. Подвизается возле журнала «Новости». Квартиру свою и дачу превратил в место любовных свиданий, где Марат Инофатьев — самый почетный гость. Предлагал нам, уголовному розыску, свои услуги в слежке за ним.
— Он мог предлагать свои услуги по совету самого же Марата, — заметил Ясенев. — Своего человека подставлял.
— Едва ли, Марат слишком самонадеян и, как все самонадеянные, довольно беспечен. Что можно о нем еще сказать? Член Союза писателей.
— Какие книги он написал? — полюбопытствовал Ясенев.
— Никаких. Я проверял в каталоге Ленинской библиотеки. Книг у него никаких.
Струнов смотрел на вещи просто, трезво оценивая события и факты, излагая их без эмоций и внешних эффектов. Ясенев слушал почтительно, чувствуя тяжесть его слов: неясная тревога мутила его душу. Неожиданно, словно что-то взвесив, Ясенев проговорил:
— Выходит, что уже около трех лет они ходят в женихах и невестах. Почему не женятся?
— Жених не торопится.
— А невеста?
— Как будто в последнее время даже предъявляет ультиматум.
— Она его любит?
— Едва ли. Она, по-моему, рассчитывает на его миллион. Впрочем, они друг друга стоят.
— Миллион?! Не может быть. В новых? Невероятно!
— Без малого. В старых. А что ты удивляешься? — Струнов устало мотнул головой, уставился в лежащий перед ним лист бумаги. Сказал своим обычным, вяловато-бесстрастным тоном: — Значит, мы с тобой так и не ответили на вопрос — почему Шахмагонова ушла из клиники. Нам известно, что именно Гольцер посоветовал ей пока что не поступать на работу. Она согласилась. Что за этим кроется? Не поладила с Шустовым — что ж, Семенов мог перевести ее в другое отделение и оставить в клинике. К ней главврач относится доброжелательно. Но такого не случилось. Дина бежала из клиники. Неплохо бы знать почему.
Все рассуждения Струнова вертелись вокруг одного вопроса, как будто ответ на него может сразу решить трудную задачу со многими неизвестными. И хотя Ясенев улавливал ход мыслей своего коллеги, все же он не считал, что знание подлинной причины ухода из клиники Дины Шахмагоновой и есть ключ к тому секретному замку, над которым Струнов ломает голову.
— Ну хорошо, — вдруг оживился Ясенев. — Допустим такой вариант: экспертиза установит, что рецепт на получение морфия, отобранный у Суровцевой, подписал не Шустов, что это подделка. Я лично убежден, что так оно и будет. Тогда естественно возникает вопрос: кто подделал подпись?
— И почему именно Шустова, а не Семенова? — оживленно подхватил Струнов.
— Да, это очень важно, — согласился Ясенев.
— Если твое предположение станет фактом, то на следующие два вопроса у меня уже сейчас готов ответ.
— Дина?
— Да. — без колебаний ответил Струнов. Он порывисто шагал по кабинету, шевеля губами, и Ясенев впервые обратил внимание, что нижняя губа его толще верхней.
Теперь им обоим нетерпелось получить заключение экспертизы. Ясенев, взглянув на часы, сказал:
— Звони Шустову, он уже, наверно, дома. Пусть для тебя напишет краткое объяснение, а я сегодня же подъеду к нему и заберу.
Шустов был дома, только что пришел с работы. Звонку Струнова и его просьбе он нисколько не удивился. Он уже давно перестал удивляться чему бы то ни было. Даже ничего не спросил, сказал только по-военному:
— Есть. Сейчас напишу. Жду Андрея Платоновича.
Простившись со Струновым, Ясенев зашел к себе в кабинет, позвонил домой, предупредил Ирину, что и сегодня придет поздно, что в десять часов условился с Шустовым подъехать к нему домой. И, конечно же, Ирина спросила зачем и предложила составить ему компанию, поскольку сегодня на работе был суматошный день, она чертовски устала и ей непременно нужна такая проминка. О цели своего визита к Шустову Андрей ответил неопределенно: "Нужно по служебному делу". Ей же он ехать не советовал и ревниво выразил свое удивление таким странным ее желанием. Пожалуй, с того первомайского вечера душа его томилась предчувствиями чего-то совсем неожиданного, надвигающегося неотвратимо на их семью, и он, застигнутый врасплох, не знал, что можно и нужно предпринять, и потому ничего не предпринимал, успокаивал себя, что никакой, собственно, опасности нет, все это лишь плод его подозрительности и ревнивой фантазии. Откровенный и прямой, он ни в чем дурном не хотел заподозрить Ирину и всегда с радостью, переходящей в нежное обожание, платил доверием за доверие.