Глава пятая
А клинику лихорадило, пожалуй, с еще большей силой после визита иностранного гостя. Вячеслав Михайлович, человек желчный, мстительный, с широкими связями и с богатым интригантским опытом, считал, что песенка Василия Алексеевича спета, что на этот раз против него поднакопилось столько обвинительных «фактов», что уж никак невозможно будет отвертеться. Спекуляция рецептами на морфий — это раз. (В клинике не знали, что экспертизой установлена фальшивость подписи Шустова и уголовный розыск продолжает искать человека, совершившего подделку подписи, настоящего преступника.) Следующий факт — грубость, бестактная, граничащая с хулиганством выходка Шустова по отношению к зарубежному гостю. (В клинике не знали, что Дэйви в 24 часа выдворен из пределов СССР.) И наконец статья члена-корреспондента Академии медицинских наук профессора Катаева и одновременно письмо в редакцию Аристарха Ларионова, «разоблачающие» В. А. Шустова как шарлатана и невежду в медицине. Этих новых обстоятельств для Вячеслава Михайловича было достаточно, чтобы требовать от партийной организации — а он был членом партбюро — снова создать персональное дело коммуниста Шустова. Бюро в результате давления главврача и его сторонников постановило исключить Шустова из партии, но собрание не согласилось с решением бюро и объявило Шустову выговор.
Андрей Ясенев, узнав от Ирины обо всем этом, уговорил свое начальство информировать райком партии о том, что обвинение Шустова в спекуляции рецептами ложно, что это гнусный подлог. Правда, уголовный розыск не сообщил райкому, что следы этой провокации ведут к бывшей старшей сестре Дине Шахмагоновой, которая в настоящее время нигде не работает.
Дело коммуниста Шустова В. А. должен был рассматривать райком, утверждать или отменять решение первичной парторганизации.
Внешне Василий Алексеевич, казалось, не очень переживал, по-прежнему был собран. Во время операций не произносил ни единого лишнего слова — только слышались его отрывистые, холодные команды. С больными в палатах разговаривал кратко. В лабораторию к Петру Высокому не заходил. Лишь Ирина да Алексей Макарыч понимали, что происходит у него в душе. И не фальшивка с рецептами волновала его — Василий Алексеевич знал, что рано или поздно, а истина обнаружится, — и но статья Катаева, которую он даже читать не стал до конца: бегло просмотрев два-три первых абзаца, швырнул газету на пол, зная подлинную цену и автору и тем, кто стоял за его спиной. Его потрясло письмо Ларионова. Он не находил названия этому чудовищному падению, лицемерию и ханжеству. Будучи убежденным, что Аристарх подписал это письмо не читая, в состоянии полного опьянения, он — по наивности, что ли? — в первые дни все еще питал надежду, что вот-вот в той или в другой газете появится второе письмо в редакцию уже трезвого Ларионова, написанное коряво, малограмотно, но самим Аристархом, и в этом втором письме он откажется от первого. Но ничего подобного не произошло. Поняв наконец с непростительным опозданием, что Ларионов начисто лишен совести и чести, Василий Алексеевич со стоном в душе подумал: "До чего же низок, гадок и подл бывает иной человек! И почему природа, мудрая мать-природа не награждает таких, как Ларионов, когтями, копытами, рогами, клыками, хвостом? Тогда все было бы ясно и не случалось бы никаких недоразумений". Не меньше самого Василия Алексеевича переживали этот подлый выпад из подворотни Ирина и Алексей Макарыч. С генералом случился приступ стенокардии, и его положили в больницу. Ирина не находила себе места. Антонина Афанасьевна с Катюшей в середине мая на все лето уехали в Анапу, и, как это ни странно, у Ирины оказалось меньше забот по дому и больше свободного времени. Придя с работы домой, она металась по квартире, не зная, чем заняться, два раза в неделю писала в Анапу письма и думала о Василии. Потом начала запоем читать книги. Читала вдумчиво, с пристрастием, сравнивала свою судьбу с судьбами книжных героев, настойчиво искала ответ на волнующие ее вопросы. И опять думала о Шустове. Она представляла его суровое, потемневшее и осунувшееся лицо, сухой, холодный блеск в глазах, резкие жесты, и ей казалось, что он не вынесет всей этой шквальной травли: либо сляжет в постель, либо покончит с собой. Мысль о том, что он наложит на себя руки, становилась навязчивой, жуткой и не давала Ирине покоя. Случись с ним какое-нибудь несчастье, не стань его в живых, тогда и ей незачем жить и ее жизнь будет бессмысленной и ненужной, потому что все последнее время она жила мыслями, мечтой только о нем, его жизнью, хотя он об этом, конечно, не подозревал. Рассуждая таким образом, она уже не стеснялась признаться себе, что любит Василия беспредельной, чистой, пламенной любовью и уже не в состоянии жить без этой любви. Она твердо знала, что ни Марата в юности, ни Андрея после она так не любила и что это ее последняя и самая настоящая, делающая человека окрыленным и счастливым любовь. И было так обидно, нестерпимо больно, что он не ощущает ее тепла и ласки, что любовь эта безответная.