Подъем оказался не очень тяжелым. Креландцы один за другим, кто на лошади, кто пеший, поднимались вверх по тропинке. Все они тяжело ступали. У них был измученный вид. Сказывались усталость и тяжелая, требующая огромного внимания и концентрации дорога.
Когда я, хромая, добрался до лагеря креландцев, солнце уже закатилось за предгорья и подсвечивало холодное синее небо снизу. Оно не било ослепляющими лучами в глаза, но еще хорошо освещало местность, позволив мне рассмотреть зеленые склоны огромной долины и вьющиеся ленточки многочисленных рек. За холмистой равниной вдалеке переливами синели отроги гор. На равнине бродили рыжие коровы. Ветер клубил за перелеском длинную траву. Сонлив и мирен был тусклый сентябрьский вечер; благостным покоем, тишиной веяло от забрызганного скупым вечерним солнцем пейзажа.
Сегодня мой последний шанс настигнуть их. Завтра они покинут предгорья и погонят быстрых лошадей по травянистым холмам долины. Недалеко от меня я видел дымок от костра, и движущиеся двуногие фигуры. Где же Мира? Прячась в редких кустах, подполз ближе. Здесь почти не было деревьев, только каменистые, поросшие кустарником предгорья, переходящие в утесы, вздымающиеся к низкому небу, так что их вершины терялись в завесах тумана. Солнце уже почти село и, хотя мир еще полнился его мерцанием, подобно тягучему меду, в нем ощущалось обещание ночного холода.
Креланцы зябко ежились, кутались в свои теплые плащи, хорошо им, у них есть смена белья, я так и лежу в мокрой одежде. Их дымящиеся сапоги нанизаны на палки около костра.
— Ведь этак и замерзнуть не мудрено. Мы промочили ноги, а такой шаг на походе… — ворчит один из них, — «да, у меня тоже хлюпает в сапогах»
— Завтра спускаемся с этих проклятых гор… — «разве это горы, придурки!»
Кто-то кашлял и с хрипом отхаркивал мокроту, кто-то пробовал иронизировать в их, креландском стиле:
— Пустить бы ее по кругу… — «А! Это про Госпожу, где она?»
— Она и не заметит… — «Уроды!»
Накапливались сумерки. Холодало.
Когда я его увидел — я чуть не задохнулся от хлынувшей в меня ядовитой, как газ, ненависти; бледнея, заскрипел зубами, застонал. После долго растирал грудь, дрожал губами; мне казалось, что ненависть скипелась в моей груди горячим комком шлака, — тлея, мешает дышать и причиняет эту боль в левой стороне под сердцем. Этот жирный голос и эти садистские глаза должны быть уничтожены! А я еще удивлялся, кто так ловко ведет отряд конных креландцев через незнакомые предгорья. Креландцы — дети равнины, они боялись и не знали гор Ардора. Томеррен же — человек, для которого предгорья — родной дом, скрыться здесь для него ничего не стоило.
Томеррен выглядел счастливым. Он и еще два человека стояли над чем-то…Я не слышал о чем они переговаривались. Невысокий креландец с крысиными чертами лица что-то торопливо говорил Томеррену, тот слушал, иногда кивал, при этом рассматривая внимательно свои ногти, иногда вскользь поглядывая на собеседников, презрительно щуря лукавые озорные глаза.
Один из его собеседников, худой, с темной бородой, бережно поднял что-то маленькое, положил на одеяла недалеко от меня. Это Госпожа! Надо привлечь ее внимание, дать ей понять, что я здесь. Она медленно повернула голову в сторону леса, смотрит в кусты как раз там, где я лежу… Я обмер! Рушились трухой последние надежды. Что они с ней сделали? Где ее волосы?
Лицо у нее было очень худое, и на нем выделялись только глаза и рот. Глаза ярко-зеленые, очень прозрачные, а губы темно-алые, словно она их накрасила. Большая не по росту рубашка висела на ней, как кафтан на чучеле, из побвернутых много раз брюк торчали голые ноги. Все это я заметил уже позже, первые несколько минут я шокированно смотрел на ее глаза. Когда Мира обернулась, я увидел в ее глазах не бездонные колодцы ужаса, как тогда, когда ее уносил незнакомый ардорец, а два мертвых омута. Глаза Миры были абсолютно стеклянные, они, огромные, немигающие, смотрели на меня и… мимо меня. Там не было уже Миры, не было души, огня — передо мной лежала пустая, бездушная и холодная оболочка. Все, что творилось вокруг, ничуть ее не трогало.