В это же мгновение его поразила догадка: «Я потому так яростно напустился на Матвея, что у самого зашевелился в сердце страх. И как он, этот страх, незаметно вкрался в мою душу? Да, я укорял не Матвея, а самого себя. Сам себя убеждал. Ясно же, что идти в бой с этим гадливым чувством — значит идти на верную смерть. Нет, я хочу жить! Я так хочу жить, что непременно выживу. Только надо гнать от себя страх, гнать беспощадно, не давать ему возможности запустить свои когти в душу…»
Засунув носовой платок в карман, вздохнув полной грудью, осмотрелся и примирительно сказал Добреле:
— Не обижайся, Матвей. У меня в душе тоже не райское блаженство. Я сам готов волком завыть. Но что поделаешь? Не мог же я тебе поддакивать? Свои грубые слова беру назад. Считай, что это была неуклюжая шутка.
— Глупая шутка, — резко ответил Добреля.
— Точное определение, — согласился Андрей. Он еще что-то хотел сказать, но в эту минуту услышал чей-то крик:
— Жежеря! Же-же-ря!
Андрей оглянулся и увидел, как из кузова грузовика, перевалившись через борт, спрыгнула на землю женщина и уже бежала к нему. Подбежав, пошла рядом с ним. Из ее глаз полились слезы.
— Куда вы, Андрей? Куда идете?
Это была Светлана Лукаш. Лана.
Он поначалу не узнал ее, так она подурнела. На ней была стеганка с непомерно длинными рукавами, явно с чужого плеча. Из-под синей косынки виднелись непричесанные волосы, под глазами, так хорошо ему знакомыми, были впадины. В глазах — горечь.
Она как-то строго переспросила:
— Куда вы? — спрашиваю. Фашистов бить? И я с вами!.. Возьмите меня!
— Нельзя, Лана, — ответил Жежеря. — Никто тебе не разрешит. Сама видишь, что творится. У тебя ребенок, семья…
— Ах, Андрей! — разрыдалась она. — У меня уже никого нет. Бомба упала на наш дом. И ребенок, и отец, и сестра… Всех сразу… Муж на фронте. Я осталась, как видишь, в чем стою. Я буду санитаркой — я училась.
— Не надо, Лана! — кричал Жежеря. — Здесь очень трудно. Очень. Езжай в тыл, там тоже люди нужны…
Колонна прошла дальше. Когда Жежеря оглянулся, Лана стояла на обочине шоссе и, закрыв лицо руками, плакала. Широкая стеганка на ее плечах то и дело вздрагивала.
Жежеря положил руку на плечо Добрели и тихо сказал:
— Можешь представить свою Тасю на месте Лукаш? Нет, ты только представь — и уже одно это прибавит тебе силы, решительности. Вот ты спрашиваешь, для чего мы родились? Я тоже об этом думал. Может быть, Матюша, как раз для того, чтобы здесь, под Днепровском, лечь костьми. Да, лечь костьми, чтобы хоть на несколько дней задержать этих тварей. Разве этого мало? Посмотри, сколько народу идет по шоссе: и наших войск, и эвакуированных — женщин, детей. Если бы мы не продержались в траншеях тех пяти дней, обороняя Днепровск, все это было бы сейчас во вражеском тылу…
Вечером курсанты заняли оборону вдоль Днепра от поселка Ламовки до мясокомбината. К этому времени немцы успели переправить на левый берег танковую и моторизованную дивизии. Над нашими позициями не утихало ревущее гудение фашистских самолетов, сбрасывавших фугасные бомбы.
Прямо с марша курсантские подразделения вступили в бой. Первейшее задание: выбить фашистов из завода «Профинтерн». Захватив цеха этого предприятия, враг успел превратить их в неприступные доты, обеспечив себе крепкую оборону.
Всю ночь под артиллерийским обстрелом и под бомбежкой курсанты рыли окопы в каменистом грунте, запасались патронами и гранатами.
На рассвете первым поднялось подразделение, получившее приказ штурмом взять завод «Профинтерн». На территорию завода курсанты ворвались с трех сторон. Но захватить врага врасплох не удалось: под шквальным перекрестным огнем немецких автоматов и пулеметов падали бойцы, обливаясь кровью. Враг имел очень выгодные позиции. Гранатами его не достать, а других эффективных средств, кроме одного ручного пулемета, у курсантов не было.
В поселке тоже шел жестокий бой за каждую улицу, за каждый дом. Улицы по нескольку раз переходили из рук в руки. В полдень взвод Жежери, занимавший пять дворов с небольшими домиками, оказался в окружении. Заняв круговую оборону, курсанты стойко держались до вечера. Остальная часть дивизиона вела бой где-то на самой окраине поселка.
Уже совсем стемнело, когда к Андрею, сидевшему у стены небольшого кирпичного сарая и возившемуся с ручным пулеметом, в котором заклинило ленту, подошел, паренек лет четырнадцати, в клетчатой кепчонке, в потертом пиджачке, и тихо спросил: