Вдали горели хлеба.
Радич снова лег. Однако сон как рукой сняло. Из темноты выплыли материнские глаза, наполненные невыразимой скорбью. Сколько видел он таких грустных глаз, проходя украинскими селами!
Глаза матери постепенно растаяли в темноте, и вместо них появились Верины, влюбленные и печальные. Радичу сделалось так тоскливо, что из груди невольно вырвался глухой стон. Повернувшись на другой бок, пытался отогнать от себя тяжкие думы и чувства.
В воображении возник образ Ланы Лукаш. Савельев зачислил ее в свой полк и тогда же сдержанно сострил: «В твоем присутствии хлопцы нещаднее будут бить фашистов, и ваше подразделение будем считать ударным студбатом». Но почему она вспомнилась ему, Радичу, именно сейчас? Ага, вот почему: на гражданском аэродроме, когда оглашали приказ, он, Зиновий, взглянул на нее. Лана стояла в конце шеренги. И его тогда поразила безысходная тоска, наполнявшая ее большие, такие прекрасные глаза. Он заметил в ее глазах ту же тоску и в прошлый вечер, за обедом. Ели они свежий крестьянский борщ из одного котелка. Лана сосредоточенно смотрела в степь, хотя наверняка ничего в ней не видела, потому что душой была где-то далеко отсюда и думы ее, судя по застывшей печали в глазах, были нелегкими. Как будто только вчера все парни-литфаковцы дивились ее красоте, а Лесняк безнадежно был в нее влюблен. Совсем недавно, родив дочку, от счастья материнства она словно расцвела и вновь всех очаровывала своей искристо-радостной улыбкой.
Вчера, глядя на Лану, он вспомнил Веру, и ему подумалось, что они чем-то схожи. Чем именно? Вероятно, печалью и умом, отражавшимися в выражении глаз. «Ах, Вера, Верочка! — мысленно обращался он к своей подруге. — Как я любил и люблю тебя и как горько мне сейчас, что не сумел высказать тебе этого. Может быть, я тогда и сам не знал, что так сильно люблю тебя. Только теперь осознал это до конца. Я сберегу для тебя всю чистоту и всю свежесть моего чувства. И если встретимся… Но когда же это будет?»
Вот уже второй месяц проходил в каком-то бешеном круговороте. Каждый день был заполнен дымом и духотой, где-то вверху висело белое или тускло-красное солнце, непрерывно над головой угрожающе завывала летящим металлом смерть. Казалось, этому дикому реву огня и металла не будет конца. Но наступала ночь, с нею и относительное затишье, а на душе становилось еще беспокойнее.
В последнее время, лишь только Радич закрывал глаза, ему виделись окруженческие ночи отступления, в которых каждый куст или деревце мерещатся немецким мотоциклистом, а стожок соломы — фашистским танком. Когда же к этому привыкнешь? Видимо, никогда, потому что каждый миг решает — уцелеешь ли сегодня, увидишь ли завтрашний восход солнца, не попадешь ли — что хуже всего — в плен, не оборвется ли тоненькая ниточка, соединяющая твою жизнь с этим светом.
Там, на левом берегу Днепра, они вышли из боя, как из огненного подземелья, словно из самого ада. Собравшись на гражданском Подгородненском аэродроме, не узнавали друг друга: на каждом изодрана и насквозь пропылена одежда, на заросших, исхудавших темных лицах светились одни только воспаленные глаза. Вот и теперь они за несколько дней прошли степью более ста километров и скоро будут в Покровке. Переформируются и снова — в бой. И сколько еще боев ожидает их впереди? И где же наши главные силы, когда они придут на помощь?
Беспокойство, тревожное чувство когтями вцепилось в душу Радича, и он прилег с неясными и горькими раздумьями. Неподалеку, на разостланной шинели, подложив под голову свою санитарную сумку, лежала Светлана Лукаш. Изредка она всхлипывала, порою приглушенно стонала. То ли ей снилось что-то страшное, то ли она плакала наяву. Подойти бы к ней, посочувствовать, успокоить. Но какими словами мог он отвлечь ее от грустных мыслей? Он, Радич, еще может надеяться, что мать и брат уцелеют, что ему еще посчастливится встретиться с ними. Но ее отец, и сестра, и маленькая дочь погибли на ее глазах. Нет, лучше не мешать ей — пусть выплачется, пусть слезами немного пригасит свою терзающую сердце горечь.
На черном небе мерцали большие звезды. Где-то в лесополосе сонно попискивала пичуга, совсем как в обычную мирную ночь, будто там, на западе, не пылала в огне родная земля. Подумав об этом, Зиновий почувствовал, как к его горлу подкатил ком. Его друзьям одиночество в эту ночь, вероятно, тоже было не под силу: к Радичу подошли трое — Бессараб, Жежеря и Печерский.
— Не спишь, Зинь? — баском спросил Микола. То ли от простуды, то ли от переживаний, но у него как раз во время боев прорезался бас, полностью отвечавший его поведению, его новому естеству на фронте. Недаром же Бессараб учился быть кавалеристом: как убедились теперь друзья, в нем от рождения были заложены способности к военному делу. Там, на берегу Днепра, он так умело руководил боевыми действиями своего взвода, словно всю жизнь обучался этому.