Выждав какое-то время, Бессараб спросил Радича:
— Ну а Левко?.. Он-то, как говорится, где обитает?
— Палагута — летчик, уже капитан, орденом награжден. Воюет на нашем Южном фронте. В Ворошиловграде был проездом, вместе со своими однополчанами направлялся в Саратов, за боевой техникой.
Жежеря слегка стукнул кулаком по столу, живым взглядом окинул всех и твердо проговорил:
— Я, друзья, напоминаю вам: сразу после войны — где бы мы ни были — спишемся и непременно всем курсом встретимся в университете. И всем ставлю задание: в бою — не дрейфить, но во что бы то ни стало — выжить!
— Есть — не пасти задних и выжить! — с теплой улыбкой отозвался Микола. Вставая из-за стола, полусерьезно добавил: — Хотя мы и давние друзья, но не забывайте, черт побери, что я — ротный, а посему приказываю: всем возвратиться на свои места, быть готовыми к походу.
Одевшись, вышли из хаты. Крепчал мороз. На улице под чьими-то ногами ритмично поскрипывал снег, где-то в дальнем конце села лаяли собаки. Под холодным небом, густо усеянным звездами, друзья пожали друг другу руки и разошлись.
…В эту же ночь полк выступил на передовую. Днем сделали последний привал в селе, отбитом у врага неделю тому назад. Треть села сгорела, новая двухэтажная школа лежала в развалинах. На улицах и в садах стояли подбитые немецкие танки, обгоревшие остовы автомашин, брошенные врагом орудия, повернутые стволами на восток. Кое-где на дорогах валялись окаменевшие на морозе, припорошенные снегом трупы лошадей.
Радича поставили на квартиру к старому учителю. Когда он постучал в дверь, ему открыла сморщенная, высохшая старушка, молча проводила его в комнату с голыми стенами, в которой на столе светилась «мигалка». Радич не сразу увидел седовласого, с пышными запорожскими усами деда, лежавшего в углу на койке. Когда поздоровался, тот приветливо ответил:
— Устраивайтесь, как сумеете, дорогой наш гость.
Постепенно завязался разговор. Узнав, что лейтенант недавно был в Саратове, дед начал расспрашивать, как там живут люди, какое у них настроение, верят ли, что скоро погоним немца на запад.
— У нас слух идет, что готовится большое наступление, — сказал дед. — Москва выстояла, — значит, силы есть. Не подумайте, что я выпытываю военную тайну, но верить хочется… У нас фашисты такое творили!..
Старик медленно сдвинул в сторону одеяло и сел, свесив с койки ноги. И только сейчас Зиновий заметил, что у старика по локти нет обеих рук, а обрубки обмотаны белой тканью. Лицо у деда белое, как у мертвеца, только глаза светятся.
— Что у вас, старина, с руками? — спросил Радич.
Старик посмотрел сперва на один, потом на другой обрубок и, вздохнув, ответил:
— Это, сын, тех басурманов работа. «Цивилизованные» бандиты, садисты. Иначе их не назовешь. Да что я? Я свое, считайте, отжил. А сколько молодых они поубивали, скольких женщин и детей погубили…
Старик рассказывал, а старушка, сидя у стола и закрыв лицо кончиком черного платка, всхлипывала.
Много крови повидал Радич на войне, многое знал о зверствах фашистов, но от рассказа учителя у него мороз по коже пошел. Ведь где-то же здесь, на Донбассе, может быть где-то рядом, — его Вера. Где ее искать, как ей помочь?
— За что же они так с вами? — спросил Зиновий.
— Я с молодых лет на кобзе играл, — сказал старик. — Бывало, и украинские думы пел, в районе и на областных смотрах самодеятельности выступать приходилось. Украинские думы, сын мой, явление необыкновенное. В них вся история народа. Чем же я мог помочь людям при немцах? Стал сам сочинять думы о нашей трудной доле, да проклинал в них фашистских захватчиков, да призывал к борьбе с ними… Собирались у меня здесь, я им и пел. Какая-то подлая душа донесла. Нагрянули два полицая и три немца. Схватили нас, заперли в амбаре, неделю допрашивали. Я сперва не признавался. Люди меня просили: говорите, мол, что пели старые украинские думы и песни. А дальше вижу — замучают на допросах людей. Ну, чтоб их спасти, я и взял вину на себя. Тогда они на площадь согнали всех, кто был в селе, и при всем народе отрубили мне обе руки… Меня и старуху мою выгнали из хаты на улицу…
Старушка заплакала громче. Дед ласково успокаивал ее:
— Не надо, жена. Слезами горю не поможешь, рук моих не вернешь. Но своими зверствами немцы еще большую ненависть к себе вызвали в наших людях. Как ни бесятся они, а от своей гибели не уйдут. Нас уже освободили. Теперь всю нашу землю начнут очищать от фашистской погани. К этому идет! Если Москва выстояла — жди лучшего… — И, посмотрев на лейтенанта, с теплотой в голосе сказал: — У нас три сына на фронте. Разве мы не знаем, как вам трудно? Ложись, сын, отдыхать, всего не переговоришь.