— Ну, спасибо тебе, Михайло, ты словно тяжкий камень снял с моей души, — оживившись, мягко проговорил Василь. — А что с твоей Оксаной? Где она?
— Ничего о ней, не знаю, — после долгого молчания уныло ответил Михайло.
…День пролетел, как одно мгновение. Наступил вечер, и Михайлу надо было собираться в дорогу. Василь и Галина провожали его. На привокзальной площади зашли в фотографию, помещавшуюся в небольшом деревянном домике, и сфотографировались втроем.
Пулькин был уже на вокзале и ожидал Лесняка. Он успел побывать у военного коменданта, узнал, что их могут посадить на поезд, идущий до Иркутска. Мещеряков к условленному сроку не прибыл, и ожидать его было рискованно — поезд мог уйти.
Хлопцы оформили проездные документы и вместе с провожающими подошли к своему вагону.
Лесняки начали прощаться.
— Ну, счастья тебе, Мишко, — сказал Василь. — Хотя бы японцы сидели там тихо. Сейчас они вроде бы не должны лезть на рожон, а впрочем…
— Если заварится каша, я отплачу самураям за твою кровь, будь уверен, — ответил Михайло. Заметив, что его бравада не очень пришлась по вкусу брату, поторопился перевести разговор на другое: — Заметь, Вася, я все время иду по твоим следам. Ты в Павлополь, я — за тобой, ты в Челябинск — и я сюда, теперь и на Дальнем в твоих местах побываю.
— Дай боже, чтоб и в дальнейшем наши пути не расходились.
Семья Лесняков и родня Пулькина стояли на перроне до отхода поезда. Галина изредка утирала платочком глаза, а Василь, в приношенной стеганке, какой-то ссутулившийся, смущенно улыбался, то и дело помахивая серой кепкой.
Поезд тронулся, и Михайло сквозь слезы, как сквозь туман, печально смотрел на брата и невестку.
«Приведется ли нам встретиться? И когда это будет?» — подумал он, отходя от окна.
XIV
В вагоне полутемно: в обоих концах его над дверями светятся в плафонах низенькие стеариновые свечи. Слышится приглушенный говор.
Среди комсостава подавляющее большинство — армейские командиры.
Пулькин быстро перезнакомился с соседями по купе, успел побеседовать с ними, затем подошел к стоявшему у окна Михайлу и улыбаясь сказал:
— Ну, теперь мы едем как боги! С комфортом. Не то что в пульмане. Можно там, на верхних нарах, шинельку подстелить и задавать храповицкого. Я сейчас так и сделаю.
Он действительно разостлал шинель на средней полке, мигом взобрался туда и лег. Погодя, повернувшись лицом к стенке, уже сонным голосом проговорил:
— Разбудишь меня, Мишко, на подступах к Иркутску.
Лесняка не покидало тревожное настроение. Уставившись взглядом в окно, за которым стояла сплошная косматая темень, он в воображении своем видел стоявших на перроне Василя и Галину — печальных, со слезами на глазах. На фронте трудно, но не легко и здесь, в тылу. Потом он думал о родителях, об Олесе, пытался представить себе, что они делают в эту минуту, о чем говорят в своей хате, и не мог представить, потому что их, может, уже и на свете нет, и хату фашисты сожгли.
И снова сердце его заныло и сжалось: отчетливо вспомнилось, как в Днепровске на вокзале провожал Оксану. В полдень они стояли на перроне у вагона. В вагоне — военные, они толпились в тамбуре, выглядывали из всех открытых окон. Перед отходом поезда он обнял Оксану и хотел поцеловать, но она почему-то смущенно опустила голову, высвободилась из его объятий и вскочила на ступеньку. Войдя в вагон, протиснулась к окну, улыбнулась ему и крикнула:
— До скорой встречи!
Михайло махал ей на прощанье рукой, пока не проплыл мимо него последний вагон. Поезд ушел, оставив на сердце неприятный, какой-то гнетущий осадок.
Он получил от нее два письма еще в Днепровске, по одному в Ленинграде и Стрельне. Поздней осенью от Оксаны пришло письмо почти одновременно с Олесиным, когда и в Донбассе уже были немцы.
В первых своих письмах между прочим Оксана писала, что она и ее подруги переписываются с ребятами — одноклассниками и однокурсниками, которые уже воюют. «Мы стремимся своими письмами поддержать в них боевой дух» — так она объясняла цель этой переписки. Но почему же тогда в письмах к нему она так скупилась на тепло и ласку?