Выключив радио, Пулькин тяжело вздохнул:
— Я уверен — на реке Дон наши остановят немца. Дальше пускать нельзя.
— А разве до Курска и Луганска можно? — раздраженно спросил Костя.
Пулькин только вздохнул в ответ.
Михайло вспомнил, что на Украине в эту пору готовятся к близкой жатве, и в его воображении возникла давняя картина: в солнечное утро они с отцом (это было еще перед коллективизацией) выезжают в степь осматривать поля и где-нибудь в балочке или в межполосье накосить немного травы для коровы: в задке воза позвякивает коса, там же лежат и грабли. Сразу же за селом раскинулись начинавшие желтеть хлеба. Где-то высоко в небесной синеве вызванивают жаворонки. И отец, и он, маленький Михайлик, босые, в полотняных штанах и рубахах, выкрашенных бузиной, сидят на возу. Настроение у обоих прекрасное. Отец причмокивает, понукая старенькую чалую кобылу. Вот-вот начнется косовица, а это означает — дождались нового хлеба и через неделю-две мать напечет белых пирожков или сварит галушки, а может быть, наготовит и вареников с красными вишнями.
Свернув с большака на наезженную колею, отец вскоре останавливает кобылу, соскакивает с передка на землю и передает вожжи ему, сыну:
— Ну-ка, подержи минутку. Вот это, Михайлик, уже наша пшеничка.
— Как же вы, тато, узнали свою нивку? — удивляется сын.
— Как узнал! Я ведь ее пахал, засевал и поливал своим потом, — улыбается отец в пышные усы. — Я ее и с завязанными глазами найду, кормилицу нашу. А сейчас — помолчи.
Улыбка исчезла с его лица, оно обрело торжественный вид. Отец, опустившись на колени, трижды перекрестился и, вознеся взоры к небу, зашептал:
— Отче наш, иже еси на небеси…
Михайло знал наизусть эту молитву — у бабушки научился, и когда, еще до поступления в школу, ходил с нею в церковь, то, стоя там на коленях, не раз, вслед за нею, повторял слова молитвы.
Закончив молитву, отец вздохнул и добавил:
— Боже, пошли хорошую погоду, отведи от моей нивки и палящий зной, и ливень с бурей-вихрем, убереги от града и полегания. Ты же видишь — семейка у меня, да жена часто болеет, а дети малые — помощники слабенькие.
В последний раз осенив себя крестом, отец встал, сорвал колосок, размял его в своих крепких ладонях, затем, пересыпая зерно с ладони на ладонь, подул, перевеивая. Пробовал зерно ногтем и на зуб и, высыпав себе в рот, начал жевать.
— Твердеют зернышки: если так пойдет, то к субботе и косу в дело пустим. — И, весело подмигнув сыну, сказал: — Смотри, сын, и мотай на ус: береги, люби и досматривай земельку, как родную мать. Хлеб — единственное наше богатство. Уродит — и продналог выплатим, и тулупчик или там сапожки справим, рубашечку или тетрадь тебе, в школу ходить. Всё от нее, от земельки нашей.
При воспоминании об этом Михайла прямо-таки в пот бросает: ведь земельку эту наши войска давно оставили, отойдя далеко на восток. А родители небось тоже надеялись, что летом наши войска вернутся и в Сухаревку…
Лесняк чувствовал, что и его товарищи тоже не спят — ворочаются с боку на бок, вздыхают.
— Ребята, знаете, что мне вспомнилось? — отозвался Пулькин. — Когда мы прошлой осенью прибыли на Волгу, меня после Либавы, да и после Ленинграда, страшно удивило, что в городе Энгельсе по вечерам светились всюду огни и на танцплощадке под духовой оркестр танцевала молодежь. Будто и войны нет, как в другую страну попал. Фронт был так далеко, и все думали, что неудачи наши вот-вот кончатся. Потом и там ввели светомаскировку, а вскоре и «юнкерсы» появились над Саратовом.
— А в вашем Челябинске? — сказал Михайло. — Вышли мы на привокзальную площадь и что увидели? Город хотя и плохо, но освещен, в окнах горит свет. Более всего меня потрясло, что в ресторане гремела музыка и сквозь окна слышались песни.
— Зато Владивосток будто в прифронтовой черте — ни одним огоньком себя не выдает, — заметил Пулькин. — Вот и наше окно затянуто черным.
— А ты думал, что тебя на курорт посылают? — едко высказался Мещеряков. — Корейская и маньчжурская границы — рядом. Может, самураи молятся своей богине Аматерасу, чтоб она быстрее навеяла сон на Пулькина, а тогда с криком «банзай» они и ринутся в нашу сторону? Откуда ты знаешь, какая у императора Хирохито договоренность с Гитлером?
— Вот это да! — воскликнул Геннадий. — Костя не только японского императора, но и самурайскую богиню знает! Что значит историк! Может, в нем сидит новейший Плутарх?
— Врага надо знать, — с деланной назидательностью сказал Мещеряков. — А сейчас спите, полуношники.