К стоявшим подошел худощавый сержант, выпрямился и обратился к Лашкову:
— Разрешите, товарищ лейтенант, объявить перекур. Бойцы устали. Грунт каменистый, не угрызешь.
— Что ж, Осипов, объявляйте, но не больше десяти минут. Завтра к вечеру я должен доложить комбату, что передислокация закончена, а работы, сами видите, вон еще сколько. А со стройматериалами как, сержант?
— Послал на берег залива в разведку двух бойцов и двух — в район железнодорожной станции. Ночью лес заготовим.
— Идите! — сказал ротный.
Сержант подал команду «Перекур», и бойцы расстелили свои гимнастерки на траве под деревьями. Кто сел, кто прилег. Над ними поплыли облачка сизоватого дыма, послышался шумок завязавшихся бесед.
Метрах в двадцати от подножия сопки, под старым ветвистым дубом, стояла скамья, и ротный, засунув руки в карманы своего диагоналевого галифе, молча направился к ней. За ним потянулись и другие лейтенанты. Когда уселись на скамье, Лесняк обратился к Лашкову:
— Сержант сказал, что за ночь лес будет заготовлен. А где вы его заготовляете и почему ночью?
Лашков и Васильев многозначительно переглянулись.
— А потому ночью, что это военная тайна, — вместо ротного ответил взводный и серьезно пояснил: — Понимаете, лесом нас никто не снабжает. Приказано использовать подручные материалы. Как-то я спросил комбата: что сие означает? Он вскинул на меня недобрый, даже презрительный взгляд и спросил: «Вы что — маленький? Вам все разжуй и в рот положи? Находчивость выручает командира и бойца». Я ему и говорю: один новенький забор я уже приметил, он, дескать, так и просится на перекрытие и нары. Комбата даже передернуло: «Поговорите мне! Сломаете забор — под трибунал пойдете!» — Васильев выразительно развел руками: — Тут, брат, и крутись-вертись.
— Сержант Осипов послал бойцов в район станции, — сказал Лашков Васильеву. — Ты предупредил, чтобы новых шпал не трогали, как в прошлый раз?
— Предупредил, — неохотно ответил взводный и продолжал втолковывать Михайлу: — Здесь, брат, не фронт. Не только с лесом, но и с харчами туговато. Нам фронтовой нормы не выдают и наркомовских ста граммов — тоже, даже в сильные морозы. И уголь для отопления землянок и блиндажей по графику не завозят. Здесь только и всего что боев нет, а так — условия чисто фронтовые. Чтобы завтрак или обед приготовить, — бойцы до упаду набегаются. Где подгнившей шпалой разживутся, где горбыль или бревно на берег море выкинет — не прозевай. Однажды мои хлопцы выловили огромный пень с корневищами, тонны полторы весом. Взялись пилить, а дерево как железо. Пилы щербатились, а куда денешься — обед варить надо. Пришлось хлопцам попотеть! Оно-то ничего, если бы калорий хватало. А на пустое брюхо…
Подошел высокий немолодой старший политрук с кустистыми бровями и тонкой, изборожденной глубокими морщинами шеей, в низко надвинутой пилотке, поздоровался. Все, кроме Лашкова, встали, выпрямились. Ротный представил новоприбывшим политрука:
— Политрук роты товарищ Звягин, — и обратился к Звягину: — А вот — новое пополнение. — И назвал Лесняка и Пулькина.
Старший политрук пожал им руки, сказал: «Что ж, будем служить вместе» — и сел рядом с Лашковым. Остальные тоже сели.
— Что интересного было на совещании в полку? — спросил Звягина Лашков.
— Надо улучшать политработу, — ответил тот. — Наш батальон не критиковали, но и не хвалили. А кой-кому влетело. В третьем дивизионе произошло чепе. Командир зенитного орудия дезертировал.
— Что? — резко повернулся к политруку Лашков.
— Вот так, — пожал плечами Звягин. — Получил извещение, что отца убили на фронте. Загоревал, места себе не находил. Три рапорта подал, просился на фронт, чтоб за отца отомстить. Ему, конечно, отказали. Он и решился на самоволку. Да еще, глупый, винтовку с собою прихватил. Задержали его за Хабаровском, на станции Ерофей Павлович. Ясно, что за такие штуки — трибунал. Комбат и командир дивизиона вступились за него — так им по строгачу врезали, а заодно и комиссару дивизиона: дескать, мало того, что политработу запустили, так еще и адвокатами дезертира выступают.
— Ну, и что же дальше? — заерзал на скамье Васильев.
— Ситуация действительно сложная, — продолжал политрук. — Сержант — комсомолец, был знающим, требовательным и старательным командиром, любимцем дивизиона. Там говорят, парень — огонь: и песню споет, и «яблочко» спляшет так, что залюбуешься. Он до войны работал в колхозе бригадиром, даже медаль на ВСХВ получил. А дома у него больная жена и двое детей. Дело дошло до политуправления флота, разумеется. Кончилось тем, что сержанта исключили из комсомола, разжаловали в рядовые и дали десять суток гауптвахты строгого режима, чтобы обдумал наедине свой поступок. Так он знаете что отколол? Уже с гауптвахты подал рапорт: согласен, мол, чтоб судил трибунал и чтоб отправили хоть в штрафную роту, только бы на фронт. — Помолчав, политрук проговорил: — Я прошу вас, товарищи командиры, в своей воспитательной работе с бойцами помнить этот случай. Надо ежедневно разъяснять, какова у нас здесь обстановка. Ни на миг не имеем права забывать, что мы на боевой вахте, что обязаны держать наши восточные границы на крепком замке.