Лашков встал, прошелся перед сидевшими и, наклонив голову, обратился к командирам:
— Краснофлотцы наши снова вкалывают. Большинство из них старые служаки и дело свое знают. Но уже близится вечер, и надо бы им помочь. Как, товарищи лейтенанты, не уроним мы своего командирского достоинства, если за кирку и лопату возьмемся? Что новички скажут?
Пулькин первым вскочил со скамьи:
— Нам не привыкать. Мне на Балтике не раз приходилось… — С этими словами он пошел к подножию сопки, на ходу снимая гимнастерку и обращаясь к бойцам: — Что, ребята, подмога нужна?
Бросив гимнастерку на траву, спрыгнул в ров и, взяв у кого-то из бойцов кирку, принялся вымахивать, каждый удар сопровождая сочным уханьем.
Бойцы весело и одобрительно зашумели:
— Вона как! Знай наших!
— Этому лейтенанту, видать, не впервой. Здорово орудует.
Послышалось и сдержанно-критическое:
— Не всю силу, лейтенант, вкладывайте в первые удары, как бы потом…
— Что потом? — спокойно спросил Геннадий. — Конечно, когда над головой солнце светит и птицы поют, глядишь, и ленца появится. А фронтовики вкалывают под свинцовым градом да под вой фашистских самолетов. Там подгонять не надо.
— А вам случалось? — с откровенным недоверием спросил сержант Осипов.
Пулькин знал, что бойцы, а особенно сержантский состав, только что окончивших училища командиров встречали не с распростертыми объятиями, и был готов к этому. Потому и ответил спокойно:
— А как же.
— На каком фронте, если не секрет? — не унимался сержант.
— Поначалу в Прибалтике, — сказал полусогнутый Пулькин, внимательно взглянув на сержанта. — Есть такой город — Либава. Может, слышали? Там была одна из баз Балтфлота. Когда на город упали первые бомбы — нам и в голову не пришло, что это война. Только начали соображать, что к чему, а фашисты — вот они, уже у стен Либавы. Тут уж раздумывать было некогда. Но об этом, ребята, как-нибудь в другой раз — работа, сами видите, не ждет.
Политрук Звягин, стоявший у края рва и внимательно слушавший их разговор, сказал:
— Говорите, говорите, лейтенант, пусть бойцы отдохнут и послушают.
Пулькин кратко, что называется, с пятого на десятое, рассказал о тяжелых боях за Либаву.
— Десять дней и ночей железными валами накатывалась на нас немецкая пехота, ползли и ползли танки, словно их какая-то драконовская сила извергала из-под земли, ревели непрестанно фашистские самолеты, засыпая нас фугасами. Главное, что все это неожиданно свалилось, психологически мы не настроились на войну. Но дрались, как правильно говорят, не на жизнь, а на смерть. Погиб руководитель нашей обороны генерал Дадаев, с ним — два секретаря горкома партии. Они в нашем училище бывали — симпатичные такие и храбрые, настоящие воины. А нашего брата — матросов, курсантов, пограничников — и не сосчитать… Ну, и гитлеровцев мы накосили — дай боже!
— И что, оставили Либаву? — нетерпеливо спросил молоденький чернобровый и смуглый боец-татарин.
— Да, дорогой товарищ, Либаву мы оставили, даже не успели всех убитых похоронить. — Голос Пулькина едва заметно задрожал, и глаза слегка повлажнели, чего Лесняк еще не замечал за своим другом. Геннадий справился с волнением и продолжал говорить живее: — Отошли к Даугаве, река такая есть. На ней армейцы дрались с фашистами — наша пехота и танкисты. Как потом мне сказали, там держала оборону армия генерала Берзарина и механизированный корпус генерала Лелюшенко. Сейчас их имена всем известны…
— А этот лейтенант, ваш товарищ, тоже с вами был? — уже с явным почтением и даже завистью спросил сержант Осипов.
Лесняк, стоявший тут же без гимнастерки с лопатой в руках, хотел уже было сказать, что ему не довелось воевать, но Пулькин опередил его: