Они обнялись и на миг замерли, а расступившись, долго разглядывали друг друга.
— Ну, ты, Гордей, стал настоящим морским волком! — говорил Лесняк. — Возмужал, налился силой… Крутоплеч, насквозь продут штормовыми ветрами…
— Но таким же рыжим остался, каким был, — острил Сагайдак. — Вот только веснушки исчезли, не то был бы во всем похож на Клима.
— Можешь гордиться: моя рыжина медью отливает, а твоя — червонным золотом, — с солидностью в голосе заметил Савченко. — И ни до одной нашивки я не дослужился.
Они весело смеялись, все еще продолжая рассматривать друг друга, затем сели на скамью.
— О том, как тебе служится, Савченко мне говорил, — сказал Лесняк. — А с кем из сухаревцев связь поддерживаешь?
— К сожалению, ни с кем, — грустно ответил Сагайдак. — В начале войны переписывался с Левком Ярковым. Он служил на Черном море. Последнее письмо от него получил, когда началась оборона Севастополя. Теперь не знаю, что и думать: то ли он адрес мой потерял, то ли голову свою чубатую сложил.
После паузы Сагайдак спросил:
— А помнишь, как Пастушенко нас на сливах поймал?
— А ты не забыл, как мы ходили на Малый пруд топиться? — в свою очередь спросил Лесняк.
— Как часто нам казалось тогда, что мы самые несчастные во всем мире, — задумчиво произнес Гордей. — А теперь об этом вспоминаешь как о рае божьем. Все в памяти живет: и доброта родителей, и росные солнечные рассветы, и гулкое кукование кукушки, и Малый пруд. — Сагайдак обратился к Савченко: — Наш Малый пруд — это, можно теперь сказать, лужа посреди села, болото, заросшее густым камышом. Но оно осталось в душе как живописный уголок, с которым, как с жизнью, трудно распрощаться. — И вдруг спохватился: — Мне в одном из писем сообщали из Сухаревки, что твой брат эвакуировался куда-то на восток…
— На Урале он, в Челябинске, — сказал Лесняк. — По дороге сюда я заезжал к нему.
И Михайло коротко рассказал о своей встрече с братом.
— Тебе можно позавидовать, — вздохнул Сагайдак и, помолчав, спросил: — А с университетскими друзьями? Ни с кем не связан?
— На Волге, когда учился, судьба свела с Радичем, — ответил Михайло. — Ты же Зиня помнишь?
Гордей снова обратился к Савченко, который молча слушал беседу двух друзей:
— Я тоже учился в Днепровске. Заканчивал техникум, когда Лесняк поступил в университет. Часто бывал у них в общежитии. — И, взглянув на Лесняка, сказал: — Не только Зиня, хорошо помню и Матвея Добрелю и Жежерю, и Печерского и Аркадия Фастовца, Корнюшенко…
— Матвея и Аркадия уже нет в живых, — сказал Лесняк. — Под Днепровском погибли. О судьбе других не знаю…
— Всех война разбросала по широкому свету, — тихо проговорил Сагайдак. — Кому из нас только выжить суждено?
Они снова долго молчали. Потом Лесняк спросил:
— А с чего это ты, Гордей, так на Савченко взъелся, что дело дошло до списания его с катера?
— Я взъелся? — удивился Сагайдак. — Кто тебе сказал?
Савченко смутился и залился краской.
— Я в шутку сказал, товарищ лейтенант, — пробормотал Клим, — да и разговор был несерьезным, а говорить правду мне тогда не хотелось…
— Что ж ты, Клим, оговариваешь меня перед моим другом? — осуждающе покачал головой Сагайдак. И пояснил Михайлу: — Он слишком назойливо добивался, чтоб его на фронт послали. Рапорты писал — ему отказывали. Тогда он начал жаловаться на «морскую болезнь», на невыносимость качки, и к тому же его дважды задерживал патрульный наряд, ну, при случае его и списали на берег.
Несколько часов друзья провели в парке — ходили по аллеям, сидели на скамейке, вспоминали свою родную Сухаревку. И какими же приятными были эти воспоминания, и какие за ними вставали живописные картины и степные просторы, щедро омытые грозовыми ливнями.
Разделив с другом свой обед, Михайло проводил его до Ленинской улицы, договорившись хотя бы изредка заходить друг к другу.
V
В последнее время Лесняк все чаще и чаще стал делиться своими размышлениями и тревогами с комсоргом роты — юной Ириной Журавской, которая тоже родом с Украины, из Харькова, эвакуировалась сюда с матерью и отцом, инвалидом гражданской войны. В прошлом году успела здесь поступить в пединститут, сдала зимнюю сессию, но потом перевелась на заочное отделение и подала в военкомат заявление с просьбой отправить ее в действующую армию. Ее направили на флот.
Лесняк опубликовал во флотской газете второй свой рассказ, в редакции познакомился с московскими писателями, служившими здесь, — Николаем Сидоренко и Борисом Дайреджиевым, а также с «асом журналистики», как называл его Коровин, пожилым, почти сплошь лысым Борисом Батавиным. Там же, в редакции, он встретился и с моряком, ехавшим с ним от Челябинска до Иркутска, — старшим лейтенантом Андреем Голубенко — фотокорреспондентом газеты, ее ветераном.