Лесняк, общаясь со своими новыми знакомыми, был уверен, что в газете он приживется. Его радовало и то, что он сдружился с Васильевым, который располагал к себе своей душевной простотой, искренностью, готовностью всегда прийти на помощь товарищу, поддержать, развеселить его. Внешне Васильев казался неуклюжим, грубоватым, но в его светло-голубых глазах почти всегда теплилась затаенная улыбка. Волосы русые, редкие, зачесаны набок, лоб прорезают две продольные морщины, когда он говорит, то кажется, что из его уст вот-вот слетит острое словцо или шутка.
Васильев не умеет рассуждать о «высоких материях», но его часто можно видеть с книгой в руках. Михайлу приятно беседовать с ним на житейские темы, видеть в нем умение тонко подметить характерные черты в том или ином человеке, добродушно посмеяться над человеческими слабостями, над чьей-либо напускной манерой или позой. С ним Лесняк чувствовал себя просто и свободно.
Установились у Михайла хорошие приятельские отношения и с Пулькиным, мешковатым и внешне ко всему безразличным, но чувствующим себя в любой компании как рыба в воде. Он, как говорится, за словом в карман не лезет. В нем нет ни позерства, ни рисовки, ни важности, бойцы его любят, потому что командир он деловой, знающий, хотя, может быть, и слишком мягкий.
Лашкова Лесняк не считает своим другом, он — командир и, по выражению Васильева, никого из подчиненных не допускает к себе ближе чем на расстояние вытянутой руки. Он — человек эрудированный, знает классическую литературу, музыку. С первых же дней знакомства с ним Михайлу бросилась в глаза его чрезвычайно богатая мимика. Во время разговора лицо Лашкова часто и резко изменялось: то расплывалось в добродушной улыбке, то выражало иронию, осуждение, то в удивлении вытягивалось, становилось постным. Он умел сдерживать свое недовольство или веселость, редко повышал голос, но коль пообещал кого-либо наказать, то свое слово всегда выполнял. Держался он с подчеркнутым достоинством.
Более же всего Лесняка привлекал и приятно поражал Мещеряков. Новая командирская форма придавала ему особый лоск, а манера держаться, точность высказываний, скупость жеста, по-военному краткие и четкие распоряжения — все говорило о его военном характере. Михайло любовался им и втайне завидовал ему. Порою даже не верилось, что совсем недавно Костя работал землекопом на строительстве Уралмаша, что родился он и вырос в глухом селе, в бедняцкой семье. Наблюдая за тем, как он подходил к командиру, как пристукивал каблуками, подносил руку для приветствия, можно было подумать, что он родился военным.
С ним у Михайла сложились самые сердечные и искренние отношения. Встречались они не часто, но всегда сердечно. Не так давно они вместе были на командирских учебных стрельбах, во время которых у Михайла испортилось настроение — стрелял он неудачно, чем вызвал раздражение комбата. Поэтому, когда командиры после занятий решили искупаться и пошли к бухте, Михайло был молчалив, вяло реагируя на попытки Мещерякова и Ирины Журавской развеселить его.
Лесной теплый воздух был напоен запахами уже привядших трав и цветов, на деревьях кое-где виднелись начинавшие желтеть листья. Костя, сняв фуражку, вытер ладонью капли пота на высоком лбу, шевельнул длинными темными бровями и, осматриваясь вокруг, восторженно проговорил:
— Я влюблен в эту приморскую экзотику. А вы, товарищ комсорг? — И, не ожидая ответа, озаряясь своей белозубой улыбкой, продолжал: — Хочу попросить вас, Ирочка, почаще бывать в моем взводе. Я заметил, что ваше появление благотворно действует на моих бойцов — они за своим внешним видом больше следят, и службу несут исправнее, и веселее становятся. Да что говорить о бойцах? — Мещеряков бросил быстрый взгляд на Михайла. — Вон наш Михайло, истый отшельник, анахорет, которого никакими силами от книги не оторвешь, и он приходит в состояние эйфории при вашем появлении.
Журавская, смущаясь, слабо отбивалась:
— Фантазируете, Константин Григорьевич! Ничего подобного я за Лесняком не замечала.
— Вы недооцениваете себя, — продолжал Мещеряков. — С вашей внешностью и вашей образованностью вы в Древней Греции могли бы стать гетерой, а в современной Японии — гейшей.