— И ранен я, мама…
— Ой, горюшко мое! Заходи скорее в хату да снимай с себя все…
VII
На небольшой полосе земли, в Сталинграде, на чаше исторических весов лежала судьба не только советского народа, но и всего мира. Битва на Волге решала вопрос: свобода или рабство.
В маленьком же, но в таком сложном и неустойчивом внутреннем мире Лесняка были еще и свои особые терзания. Ему шел двадцать второй год, а он, как ему казалось, еще не стал полностью самостоятельным человеком, который имеет свои собственные, четкие и твердые взгляды и убеждения. Сейчас он много читал, часто посещал занятия литгруппы при редакции «Боевой вахты», вел дневник, пробовал писать рассказы. Сомнения и раздумья порою доводили его до полного изнеможения.
Просматривая очередной номер газеты, Лесняк заинтересовался одной заметкой о моряке-тихоокеанце, служившем здесь, на Тихом, корабельным коком. Он просился на фронт, и его просьбу удовлетворили. Однако и под Сталинградом его также назначили поваром. Горячую пищу защитникам города, ставшего полем жесточайших боев, готовили на левом берегу Волги и в бидонах доставляли на правый. Однажды этот кок-тихоокеанец переправлял на плоту через Волгу в Сталинград обед, а два фашистских самолета, как коршуны, кружились над ним, стреляя из пулеметов. Раненный тремя пулями, кок все же упорно работал веслом, перебегая с одного края плота на другой. Он уже переплыл середину реки, когда в него попала четвертая пуля. Моряк, выпустив из рук весло, упал. Двое бойцов бросились в воду и дотянули плот к берегу. На плот взбежали еще несколько воинов. Они принялись оказывать коку помощь. На какой-то миг тот пришел в себя, приподнялся на локте и, увидев бойцов, проговорил: «Все в порядке». С этими словами на устах и умер.
Потрясенный этим эпизодом, Михайло написал рассказ, и флотская газета опубликовала его в одном из своих воскресных номеров под заглавием «Все в порядке».
Утром, когда принесли почту, Лесняк увидел в газете свое произведение, которое в печатном виде казалось ему лучше, чем в рукописи. На радостях хотелось побежать к Лашкову, поделиться приятной новостью, но, опасаясь, что такая нескромность могла вызвать у Лашкова ироническую улыбку или какое-нибудь колкое замечание, Лесняк решил пойти в землянку к своим зенитчикам, представив себе, как сейчас они читают его рассказ, может, даже громкую читку устроили. Ему уже чуть ли не слышались восклицания Ганеева, а может, и Савченко: «А наш лейтенант — молодец! Посмотрите, как живо, как здорово написал!»
Но удержался, не пошел. Пусть, дескать, дочитают, обсудят. А может, быть, они сейчас читают полученные от родных или знакомых письма, делятся друг с другом домашними новостями… И он, надев шинель, натянув на голову фуражку, вышел из блиндажа, спустился с сопки и медленно пошел по аллее парка.
День был пасмурным. Тихо посвистывая, шумели на деревьях ветви, с легким шелестом на берег набегали волны. Над широким поблескивающим заливом с протяжным и печальным криком носились чайки. Засунув руки в карманы шинели и слегка поеживаясь от холода, Лесняк переходил из аллеи в аллею, размышляя над тем, как сейчас, возможно, по всему флоту — и здесь, во Владивостоке, и в Находке, в бухте Ольга, на Русском острове — моряки читают его рассказ. И еще он думал о том, как хорошо делать что-то полезное для многих людей. Не обязательно стать литератором — можно и командиром, и журналистом быть, но обязательно надо знать и любить свое дело. Работать для людей. Взять, к примеру, бойцов его взвода. Вчерашние колхозники и рабочие, открытые и душевные, они так милы его сердцу, что ради них не пожалеешь даже своей жизни.
Пронизывающий ветер заставил Лесняка вернуться на сопку. Проходя мимо землянки, он услышал за ее дверью оживленный шум, вспышки громкого смеха. «Веселятся зенитчики, будто и войны нет», — подумал Михайло, входя в землянку. В лицо ему ударил густой, кисловато-теплый дух. Сперва Лесняк ничего не мог рассмотреть, но затем стали вырисовываться одна за другой фигуры. Двое, склонившись над столом, вероятно, писали письма, Максим Ольгин сидел у окошечка и чинил сапоги, несколько человек лежали на нарах, а двое попыхивали цигарками у печки-буржуйки. Помкомвзвода Осипов, видимо, отсутствовал, поэтому мешковатый сержант Сластин как-то нехотя поднялся и, еще не погасив улыбку на своем лице, собирался подать команду.
— Не надо, — предупредил его взводный. — Занимайтесь своими делами.
Сластин вернулся на свое место и приказал кому-то из бойцов подать табурет лейтенанту. Михайло сел неподалеку от печки, протянул к ней озябшие руки и проговорил: