— Пусть не волнуется, — с улыбкой сказал Лесняк. — Я командиром роты не буду.
— Вот видите, он своего добился! — возмущенно воскликнула Ирина.
— Нет, он здесь, по всей видимости, ни при чем, — возразил Михайло. — Вскоре меня, вероятно, отчислят из полка.
— Как? Что вы сказали? — с беспокойством проговорила Ирина. — Вы уходите от нас?
— Через некоторое время, — пожал плечами Лесняк. — Предлагают перейти в редакцию газеты.
— И вы дали согласие? — она сделала большие глаза. — Или это от вас не зависело?
— По этому поводу конкретного разговора не было. Пока что буду писать историю полка…
Она часто-часто заморгала веками. Он заметил, как у нее повлажнели глаза. Наклонив голову, сказала как-то сухо и равнодушно:
— Извините, Михаил Захарович, я задержала вас, да и мне пора. Будьте здоровы.
Ирина решительно повернулась на каблуках и зашагала прочь.
III
Через два дня комбат снова появился во взводе Лесняка. Только что закончились занятия по боевой подготовке, на которых присутствовал майор, и теперь он, худой и высокий, с водянисто-серыми глазами на узком бледном лице, сидит за столом Лесняка и молчит, набивая табаком трубку. Дверь раскрыта, и порою чувствуется веяние влажного ветра. День пасмурный, неумолчно шумят волны. Комбат уже высказал свои замечания по организации боевых занятий и после довольно продолжительного молчания снова заговорил:
— Вспомнился мне далекий, вот такой же хмурый день, только не весенний, а летний. Мы после боя сидели в какой-то избе и посасывали «козьи ножки». Вдруг дверь резко раскрылась, и вошел Чапаев. Это было, если не ошибаюсь, в Уральске… Вошел, значит, Чапаев, а за ним и комиссар Фурманов. Дмитрий Андреевич окинул нас веселым и каким-то загадочным взглядом, да и говорит: «Сегодня, ребята, всем вам покажут спектакль…» В нашей дивизии был свой театр, организованный женой Фурманова — Анной Никитичной. Она ведала культпросветработой в политотделе. Бойцы у нас были почти сплошь малограмотные — мужики из глухих сел и заводские рабочие. Да что о них говорить, если сам Василий Иванович был не весьма образованным человеком. Чета Фурмановых и другие политработники, когда наступало затишье, тут же начинали снимать, как они говорили, полуду с наших глаз, пошире раскрывали мир перед нами. Анна Никитична родом из Краснодара, в первую мировую войну была сестрой милосердия, насмотрелась на горькую солдатскую долю. Не знаю, откуда это у нее, но театр она любила. После гражданской войны руководила в Москве театральным институтом, а под конец своей жизни — бывшим драматическим театром Корша.
Майор хмурил брови, сосредоточенно попыхивал трубкой, кашлял, часто замолкал, будто к чему-то прислушиваясь, но связно тянул нить рассказа:
— Их, Дмитрия Андреевича и Анны Никитичны, уже нет. Подорвали свое здоровье, работая и в нашей дивизии, и на Туркестанском фронте, но в те годы мы, бывало, удивлялись: откуда у них берутся силы? Как много было в них молодого горения! Хватало и на бои, и на пламенные выступления на митингах, и на лекции. Да… Но к чему я все это веду?
— Фурманов сказал, что вам покажут постановку, — подсказал Лесняк.
— Ага… И как только он это сказал, бойцы от радости повскакивали с мест. Помню, показывали «Медведя» по Чехову и еще что-то. Эти постановки были для нас настоящим праздником.
Майор закашлялся, вынул из кармана платочек и начал утирать лицо. Михайло смотрел на него и вспоминал, как с группой молодых лейтенантов ехал он в апреле 1942 года из города Энгельса сюда, во Владивосток, как в Уральске тогда моросили дожди и свирепствовали ветры и с каким интересом и волнением осматривал он Уральск, зная по книге и по фильму «Чапаев», что в этих краях ковалась слава легендарного начдива.
Майор снова заговорил:
— У вас во взводе хорошо поставлена самодеятельность. Отберите три или четыре лучших номера — комиссар полка советовал включить их в концерт полковой художественной самодеятельности. Проследите, чтобы младший лейтенант Журавская хорошо прорепетировала с ними.