Оказалось, девушки под одеяла положили свои шинели и другие вещи, а сами за ограждением в зарослях любезничают с парнями-батарейцами. В том числе, конечно, и Кононова.
— Мы уже ей выговор перед строем объявляли, гауптвахтой грозили — ничего не помогает, — жаловалась Высоцкая.
И вот Кононова сидит за столом напротив Лесняка, невысокая, тоненькая, такая миниатюрная, что даже не верится, что про нее такие страсти рассказывают. Косы уложены веночком, светлые брови ее все время в движении. Она лукаво и игриво, чуть исподлобья, поглядывает на Михайла и охотно рассказывает, как училась в школе, как, закончив педтехникум, учительствовала в глухом сибирском селе и наконец добилась в военкомате, чтобы ее призвали на военную службу. (А ее не хотели брать, потому что была слишком низкого роста.)
— Я еще дома выучилась на санинструктора, — щебетала Елена Кононова. — Нам, девушкам, это больше подходит, нежели какая-либо другая служба. Нам самой природой дано заботиться о ком-то, досматривать, и руки наши к этому более приспособлены. А девушки действительно говорили, что я им помогала? Да, я и эту новую специальность быстро освоила. Просто она мне легко дается.
— А как у вас с военной дисциплиной? Вы хорошо знаете устав? — спросил Лесняк.
Она бросила на него подозрительный взгляд, опустила глаза, смутилась.
— Не трудно догадаться, что вам уже всего наговорили обо мне. — Подняла голову, с вызовом проговорила: — Считаюсь злостной нарушительницей. — И вдруг высказалась со злостью: — А они, те, что вам говорили, принимают наше подразделение за иезуитский монастырь? Вы не можете, не имеете права сомневаться, что я здесь нахожусь из патриотических чувств. Скажете: учительница, а сама нарушает дисциплину, но ведь я все обязанности бойца выполняю честно. Вы сами подумайте: мне уже двадцать пять. Слышите? Двадцать пять. Это вам о чем-нибудь говорит? Так сложилось: жила в глухом небольшом селе, в котором была только одна начальная школа и четыре учительницы. Потом началась война. Я верю, мы победим, но когда — никто не знает. А я хочу быть матерью, чьей-то женой. Без своей семьи, без материнства — зачем мне жизнь? — Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала: — В чем же мои преступления? Что я родилась женщиной, что мечтаю о любви, о своей семье?
Лесняк растерялся, начал успокаивать, утешать, однако это выходило у него неумело, неубедительно, он смутился еще больше и умолк. Ему стало жаль эту девушку, как свою родную сестру. Он понимал Кононову и ее подруг, но чем он мог помочь, что пообещать?
…Описывая это девичье подразделение, Михайло вспоминал свою сестру Олесю, мать, трагическую Оксанину судьбу и пытался в каждую строку вложить как можно больше теплоты и любви своего сердца.
«…О женщины и девушки, дорогие наши матери и сестры! Какими же тяжкими муками наполнила война вашу жизнь, какую тяжесть взвалила на ваши плечи!» — думал Лесняк, все еще стоя у окна. Он хоть и смотрел на лес, освещенный предзакатным солнцем, но мысленно взор его блуждал далеко-далеко — в прифронтовых селах и городах, по черным руинам и пожарищам, заглядывал дальше — в Сухаревку и на берега Днепра, где проходило его детство и юность, где теперь стояла тревожная, зловещая ночь.
Михайло вернулся с фронта как будто другим человеком. Оказывается, двух фронтовых месяцев было достаточно, чтобы в его душе произошли крутые перемены. Перед грозной опасностью, перед лицом самой смерти все, что есть в человеке, — и самое высокое, и самое низменное — выплывает наружу, его не спрячешь. Он хорошо помнил, с каким нетерпением и страхом ждал первого боя, первого столкновения с врагом. Но его, как ему тогда казалось, просто подавила своей неожиданностью и жестокостью смерть Оксаны. Сколько с тех пор он передумал, то искал оправдания Оксаниным поступкам, то отвергал их. Нет, он не мог быть ее объективным судьей.
Вернувшись с фронта, он долго сторонился женщин.
VI
В начале августа Лесняка вызвал майор Самойлов, поблагодарил за работу и сообщил, что Михайлу надлежит передать все дела комсоргу полка, а самому отбыть в распоряжение политуправления флота. Таков приказ свыше.
Генерал Муравьев, начальник политуправления, принял Лесняка в назначенный час. Как только Михайло вошел в просторный и светлый кабинет, пол которого был застлан голубым ковром, генерал, невысокого роста, человек с ярким, чисто девичьим румянцем на полных щеках, хотя и был, как говорится, в теле, легко встал и вышел из-за стола.