После речей вся площадь поет «Интернационал». Красные стяги трепещут под голубым ветром. На лицах веселые улыбки, слышатся шутки, смех.
И после первой пантомимы Прокоп Анисимович тут же получает еще одно прозвище: «Царь».
XIII
Возвращаясь из школы, Михайлик остановился на гати Малого пруда и засмотрелся в воду: у самого водостока разгуливали большие, с широкими черными спинами карпы. Кто-то с силой толкнул его в бок и пронзительно крикнул над самым ухом:
— Агов!
Михайлик мгновенно обернулся и увидел Олексу.
— Чего орешь?
— А что?
— Да вон видишь, — показал Михайлик рукою на воду, — карпы.
Олекса взглянул и за голову схватился:
— Фу-ты ну-ты! Одного бы поймать — и царский ужин готов. — Он поднял комок земли и швырнул в воду. Карпы мигом метнулись врассыпную.
— Зачем ты? — с укором спросил Михайлик.
— Э, только дразнят. Голыми руками их не возьмешь. Если б подсечка была… Айда, Михайлик, со мной.
— Куда?
— Не кудакай — состаришься скоро. А пойдешь — не пожалеешь: выберешь себе книжку, какая только тебе приглянется.
Больше Михайлика уговаривать не понадобилось: за книгой он хоть на край света пойдет.
Пришли они в избу-читальню, помещавшуюся в просторной комнате каменного здания сельсовета. В сельсовете — обеденный перерыв, все, даже сторож, разошлись по домам. В комнате — два шкафа, стол и несколько длинных скамей. Олекса изогнутым гвоздиком пооткрывал замки, висевшие на шкафных дверцах, распахнул их и, щедрым жестом приглашая приятеля к книжным полкам, сказал:
— Выбирай, Мишко, чего твоя душа желает.
Михайлик взглянул на книги, и глаза его разбежались: он никогда еще не видел такого множества книг. Посмотрев на Олексу, сказал:
— Вот это да! — и тут же спросил: — Как думаешь, один человек сможет прочитать столько? И есть ли такие люди, что все это читали?
— Учителя, может, и больше поперечитывали, — нерешительно ответил тот.
— Они всё на свете знают! Вот бы прочесть такую уйму! А тебе хочется знать все, Олекса?
— Кому б не хотелось, — хмыкнул Олекса. — Но библиотекарша не разрешает самому выбирать. Дает сказки или запишет за тобой такую муру, что и не угрызешь.
— А что бы ты хотел?
— Ну, не знаю… То, что она взрослым выписывает. О настоящей жизни… Бери, Мишко, вот хотя бы эту, — он подал Михайлику новенькую книгу.
Тот взял ее осторожно, двумя руками, вслух прочитал: «Микола Джеря». И вскинул тревожный взгляд на Олексу:
— Мы — воруем?
— Почему воруем? Прочтешь и вернешь мне, а я на место положу. — Он взял с полки несколько газет, перелистал их, сунул себе за пазуху, притворил дверцы шкафов и щелкнул замками. — Идем, Мишко, пока нас тут не застукали.
Они вышли из помещения и неторопливо пошли через площадь.
— Зачем тебе газеты? — поинтересовался Михайлик.
— Для одного дела, — ответил Олекса. — Я их там еще со вчерашнего вечера заприметил. Прочтешь книжку — мне расскажешь. Вчера я смотрел на книги и думал: в них живые люди, а их — под замок.
Михайлика тронула эта мысль: и правда — в книгах живые люди.
— Фома говорил: «Пустить бы по ветру читальню — комбедовское гнездо…» Он такой, что и поджег бы, — продолжал Олекса.
— А для какого дела тебе газеты понадобились? — снова спросил Михайлик.
— Скажи тебе — ты же по всему селу расплещешь, — ответил Олекса. — Хотя ты вроде не из таких. Дело, Мишко, очень важное. Ты когда-нибудь слыхал о красном петухе?
— О красном петухе? — удивился Михайлик. — У дядьки Артема — красный петух.
— Какой же ты глупыш! — рассмеялся Олекса. — Не о таком петухе говорю. Пустить красного петуха — значит поджечь кого-нибудь. Ну, вот я… — Он остановился, взял Михайлика за сорочку на груди, привлек к себе: — Но смотри, сболтнешь кому-нибудь — поминай как звали.
— Вот ей-богу, Олекса, я — никому…
— Сегодня, когда стемнеет, поглядывай на Ванжулов двор. Увидишь большого красного петуха.
— Да ну? И ты, Олекса, не боишься?
— Я должен отомстить ему. Понял? Он так легко не отделается. Откладывать нельзя: Ванжула уже почуял недоброе и как бы не задал стрекача из Сухаревки. Начал распродажу волов, лошадей… Дня два тому назад ходил по своему саду и, как помешанный, с собой разговаривал. Я был возле пруда, лежал в бурьяне и все слышал. Подойдет Фома к яблоне или к сливе, долго стоит молча, покачивает головой, потом сплюнет в сердцах и начинает: «Растил я вас, любил я вас, а на кой черт? Столько сил своих вложил, дурень, надеялся, что вы не только мне, но и детям моим послужите. А теперь… Нет, не достанетесь вы голодранцам: возьму топор и повырубаю вас под корень, изничтожу, чтоб и следа вашего не осталось…» А уж если Фома свой сад хочет вырубать, значит, ему туго пришлось.