— А что, граф, прав был Екклесиаст, сын Соломона, царя иерусалимского, утверждая, что все возвращается на круги своя?
— Выходит, что прав, — с хрустом пережевывая капусту и перебрасывая с ладони на ладонь горячую картофелину, согласился Печерский.
Жежеря, не удовлетворенный ответом Печерского, хмуря брови, спросил:
— И до каких пор ты, Юрко, будешь поддакивать, не вникая в суть дела? Ты с пеленок должен знать, что Екклесиаст не мог быть сыном царя Соломона, потому что жили они в разные столетия. К тому же царь Соломон не мог быть царем иерусалимским, потому что в шестом веке до нашей эры, когда появилась «Книга Екклесиаста», царей в Палестине не было. Они появились там лишь в конце второго — начале первого столетия до нашей эры. Главное же в том, что кое-что если и возвращается на круги своя, то не само по себе, а по нашему замыслу и нашими усилиями. А чтобы наши усилия увенчались успехом и мы вернулись в наши родные края, нам придется и попотеть, и кровь свою пролить, и смертей навидаться. А кровь людская — не водица.
Печерский очищал от кожуры картофелину и никак не реагировал на слова товарища. Бессараб же, откинувшись на спинку стула, внимательно выслушав длинную тираду Жежери, весело рассмеялся и восторженно сказал:
— Глядя на тебя, Андрей, можно прийти к выводу, что в мире не все изменяется. И доказательством этому являешься ты сам: пройдя сквозь огонь и воду, побывав в невероятных перипетиях, ты остался таким же придирой, каким был. Как крючок на леске — в каждого вцепляешься.
— Во-первых, не в каждого, — возразил Жежеря, — а во-вторых, ты, Микола, давно мог заметить, что шутки мои все беззлобные, не от злопыхательства идут, но от жизнелюбия.
— Да разве я… — попытался вклиниться в его речь Бессараб, но Жежеря продолжал:
— Правда твоя: довелось нам хлебнуть и горького, и соленого. И все же знаешь, чему я больше всего удивляюсь? На руднике побывал я в завале, и спина вся покалечена, разные болезни в мирное время цеплялись ко мне, а на фронте даже насморка ни разу не было. Никогда не чувствовал себя таким здоровым, как сейчас. Если уцелею, то после войны горы работы проверну и за себя, и за Матвея. — Жежеря помолчал, затем тихо добавил: — Сколько бы я ни жил, а его буду помнить постоянно…
— Добреля, — сказал Кажан, — так же как Радич, стихи писал. Мог стать хорошим поэтом. Вот и думаешь: какая страшная бессмыслица — война!
— Да, Матюшу и Аркадия мы не забудем, — снова заговорил Бессараб. — Я часто думаю о том, какие славные парни подобрались на нашем факультете — и Радич, и Лесняк, и Корнюшенко…
— Это верно, — поддержал его Кажан.
— Когда мы выбили фашистов из Павлополя, — продолжал Бессараб, — мне захотелось посмотреть на ту улицу, где жил брат Лесняка — Василь. Мы с Михайлом однажды гостили у него. На месте четырехэтажного дома я увидел обгорелые разрушенные стены. И мне вспомнилось, как в выходной день в тихом и зеленом Павлополе я встретился с девушкой, приехавшей из Ленинграда, как я прокатил ее на велосипеде на другой берег реки Волчьей, в бывший графский сад. Ходили мы там по аллеям, купались в реке, а над нами высоко в небе звенели птицы — все было залито солнцем, и мы были такими беспечными… Где теперь эта ленинградка? Может, и она вспоминает тот солнечный день…
— С чего это тебя, Коля, на лирику потянуло? — сдерживая улыбку, проговорил Печерский. — Известно, что вы с Корнюшенко на весь университет слыли неотразимыми кавалерами… Хоть сейчас раскрой нам секрет — чем вы девушек очаровывали?
— А что, разве мы не заслуживали их внимания? — удовлетворенно рассмеялся Бессараб. — Мы с ним не скупились на лирику и на танцы.
Печерский лишь красноречиво развел руками.
Настало время заканчивать летучую дружескую встречу. Крепко пожав друг другу руки, друзья разошлись по своим подразделениям.
В тот же вечер, когда сгустились сумерки, полк двинулся на передовую.
На следующий день после полудня, сравнительно легко выбив фашистов из села Подгородное, минуя сгоревшие ангары гражданского аэродрома, где два года тому назад генерал Малинский благодарил савельевцев и курсантов за героическую оборону города, полк плотно сомкнутой лавой приближался к левобережному пригороду Днепровска. Укрепившийся там противник начал бешено огрызаться. Его самолеты постоянно висели над боевыми порядками полка. С обеих сторон неумолчно гремела артиллерия.
С ходу сбросить фашистов в Днепр не удалось. Они основательно укрепились. Бой, который здесь разгорелся, продолжался всю ночь. Только с восходом солнца перед батальонами Жежери и Печерского замаячили корпуса завода «Профинтерн». Фашисты превратили завод в неприступную, как им казалось, цитадель: окопали подступы к территории глубоким и широким рвом, соорудили земляной вал, установили проволочные заграждения.