Ни у кого в Сухаревке такого большого сада, как у Ванжулы, нет. Как-то в воскресенье, накануне спаса, Фома, набив карманы яблоками, ходил по улице меж людьми, показывал ароматные плоды, разъяснял, какой сорт и вкус у каждого яблока.
Ему говорили:
— Вы бы, Фома, хоть одно на всех дали попробовать.
— Вырастите свои да кушайте в свое удовольствие. А если духу не хватает растить — покупайте. Не дорого и возьму: два ведра пшеницы — ведро яблок.
И что же, покупали и по такой цене, потому что спас без яблок — не спас, а их нигде, кроме как у Фомы, не купишь. Правда, привозил один хозяин яблоки и груши из далекой Голубовки и продавал по сходной цене, так Фома со своими сыновьями вытурил его из села: придрался, будто тот оскорбил его каким-то словом, и поломал на спине голубовского дядьки его же собственное кнутовище.
— Вчера был дождь, стога этого мироеда еще не просохли, — говорил Олекса Михайлику. — А газету в любой воткну и подожгу. От газеты быстрей займется.
В тот вечер Михайлик долго не ложился спать, пока наконец мать на него не нашумела. А когда лег, все поглядывал в окно: не вспыхнет ли за ним «красный петух». Давно стемнело, а пожара не было. Михайлик начал беспокоиться: не поймал ли Ванжула Олексу? Не дай бог, поймает — прибьет.
Как ни боролся со сном Михайлик, не одолел его. Засыпая, припомнил Олексины слова: «Там, в книжках, живые люди, а их — под замок».
И приснился Михайлику сон: будто Ванжула поджег читальню. Из охваченных пламенем шкафов книги человеческими голосами кричали, взывая о помощи. Михайлик отчетливо слышал голоса Тома Сойера и Бекки Тэчер, Робинзона и Пятницы, Робина Гуда — вожака добрых разбойников Шервуда — и пронзительный свист маленького Джона. В эти голоса вплетался неистовый крик Олексы и отвратительный смех Ванжулы. Гигантский красный петух взлетел на крышу, замахал красными крыльями и тревожно закудахтал.
— Мама! Мамочка! Ой, что он сделал, — со стоном бормотал во сне Михайлик, мечась на постели. — Там — живые люди… Живые люди!..
— Да проснись же, сынок! — склонилась над ним мать… — Проснись скорее!..
Михайлик раскрыл глаза и беспокойным взглядом уставился на мать.
— Что-то страшное приснилось, сыночек?
— Пожар, — утирая ладонью пот со лба, обессиленно промолвил Михайлик.
— Успокойся, сынок. Пожар погасили.
— Погасили? У Ванжулы?
— Если бы у Ванжулы. Так ведь где тонко, там и рвется. Олексина хата сгорела. Так жаль сироток, что и не высказать.
— Олексина? — испуганный Михайлик сел на постели, свесив босые ноги.
— Сгорела в момент, а на хате Явтушенчихи огонь удалось погасить…
Михайлик знал: у бабы Явтушенчихи квартировал Гудков.
— Кто же поджег, мама?
— Никто не знает. Кивают на Ванжулу. С вечера будто бы Олекса выследил, как Фома прятал в яме под скирдой пшеницу, чтобы в хлебосдачу не вывозить. Олекса сказал будто бы Гудкову, и Гудков с Пастушенко накрыли Ванжулу… И что б им тут же взять Фому под стражу. Не взяли, а теперь вот как все обернулось. Только на рассвете арестовали Фому, а с ним и двух его дружков, что когда-то в банде Чавуса были. Говорят, с ними Ванжула и Гурия Ковальского убил.
Михайлик задумался и спросил:
— Где же теперь Олекса и Катеринка жить будут?
— Олексу Гудков к себе взял, а Катеринку — Пастушенко.
«Эх, не довелось Олексе пустить красного петуха!» — подумал с досадой Михайлик и пошел умываться.
XIV
В ту зиму из Сухаревки выселяли богачей и организовывали артель. Все с нетерпением ждали первой артельной весны. А весна запаздывала. Только в конце апреля, после последних снеговеев, сразу пригрело солнце, и за несколько дней снег сошел. В начале мая уже зазеленела трава. Сбросив полушубки, свитки и сапоги, облегченными босыми ногами люди протаптывали у дворов первые лоснящиеся тропинки.
Михайлик успевал бывать везде: и на артельных собраниях, и на заседаниях правления. Накануне первого выезда в поле Гудков поручил Михайлику — его недавно избрали председателем общешкольного детисполкома — подобрать группу лучших пионеров и вечером проверить работу конюхов во второй бригаде. (Двор бригады помещался на бывшей Ванжуловой усадьбе.)