— Боюсь, что в своей звериной злобе фашисты разрушат наш город, — высказал свои опасения Ян Лайвиньш, обращаясь к Радичу. — Как только освободим Мушпилс — покажу вам его достопримечательности. У нас рядом с городской площадью стоит трехэтажный дом, в котором в девятнадцатом году помещался революционный комитет. Мы все гордимся им. Взберемся и на вершину нашего замка, откуда вы увидите долины трех рек, зеленые просторы земгальской низменности. Залюбуетесь!
— Обязательно побываем там, — ответил Радич, глядя на островерхие черепичные крыши, видневшиеся за зеленью деревьев.
…После прошедших дождей установилась ясная погода, и к полудню солнце сияло на чистом синем небе. Рота, в состав которой входил и взвод Радича, окопалась рядом с невысокой железнодорожной насыпью, уходившей в город. Когда пехота поднималась в очередную атаку, лейтенант Радич первым выскочил из окопа и громко крикнул:
— Взво-од! За мной!
По траве, иссеченной пулями и осколками снарядов, по тряской болотистой местности за лейтенантом бежали пехотинцы его взвода, и под их ногами, чавкая, проступала бурая вода. Зиновий смотрел на темневшие высокие стены полуразрушенного старинного замка. Из-под этих стен по его взводу строчили пулеметы, летели мины и снаряды…
Миновав разрушенную лесопилку, взвод совсем близко подошел к берегу Муши. И вдруг… Радич, как-то странно взмахнув правой рукой, на какую-то долю секунды застыл на месте, будто прислушиваясь к чему-то, и, медленно клонясь, упал лицом в траву. Лайвиньш — он бежал рядом с Радичем — оглянулся на него и неистово крикнул:
— Моника! К командиру! — И рванулся вперед: — Товарищи! За мной!
Моника подбежала к Радичу, перевернула его на спину. Автоматная очередь наискось прошила ему грудь.
…В вещмешке лейтенанта Моника Кандате нашла тетрадь с его стихами, а также записку:
«Если погибну, прошу переслать эту тетрадь в Киев — поэтам Сосюре или Малышко…»
XIII
…В старой хате возле узкого окна сидит седая мать. Идут холодные осенние дожди, они глухо шумят, смывая с деревьев пожелтевшую листву, прибивая к земле пожухлую траву. Изредка порывистый ветер бросит горсть капель в окно, и они забарабанят по стеклу, и снова глухой монотонный шум… Мать глядит на вороха уже почерневшей картофельной ботвы, лежащей посреди двора, переводит взгляд на тускло поблескивающие листья бузины под окном, замечает сломанную веточку и белые острые усики древесины в месте перелома. «Будто сломанная человеческая кость, — думает мать. — Кто знает, чувствует ли дерево боль? Пожалуй, чувствует…»
Сломанную веточку вдруг заволакивает туман, она расплывается и тает в нем, а вместо нее выплывает плечистая фигура Зинька. На голове у него каска, на плечах — плащ-палатка, какие мать видела на воинах-освободителях, поперек груди висит автомат. Сын сдержанно улыбается ей, словно говорит: «Встречайте же, мама, вот я и пришел с полной победой! Из самого Берлина вернулся…»
Мать прижимает к груди руки и чувствует, как сердце быстро-быстро колотится, а ноги немеют. Она опирается руками о подоконник, чтобы встать и бежать навстречу сыну, но в полусне видение исчезает…
«Ой, долго, видно, еще ждать! — думает она, вздыхая. — Где еще эта Рига и где тот Берлин… Долго еще шагать твоим натруженным ногам, сын мой…»
На другой день утром Виктор, собираясь в бригаду на работу, обратился к матери:
— Странный мне, мама, сон приснился — никак из головы не выходит: яркое солнце все золотом сияет, а по форме похоже на тарелку. Смотрю на него, смотрю, а оно оторвалось от голубого неба и падает. Я обмер: что же будет, если оно расколется?! И, подставив руки, поймал солнце-тарелку и тут же бросил его обратно в небо. А оно упало и с тихим звоном раскололось. Посмотрел я вокруг — всюду на земле черная ночь. Хочу кричать, даже вроде бы и кричу, но голоса своего не слышу. Тут я и проснулся.
Только умолк Виктор и стал натягивать на голову свою кепку, как мимо окна промелькнула тень и в хату вошел почтальон, седоусый дед Трофим, и, постояв молча у порога, каким-то хрипловатым, будто не своим голосом сказал:
— Крепись, Ганна. Похоже, что принес я тебе лихую весть.
И протянул ей письмо. Она не могла сдвинуться с места, не могла поднять руку, чтобы взять конверт. Его взял Виктор, вскрыл и после долгой паузы сказал:
— Похоронка, мама…
Она долго, долго смотрела на Виктора, все плотнее прижимая к груди жилистые, узловатые руки, и едва слышно, побелевшими губами произнесла: