Собрать оперативную группу «пионерской кавалерии» Михайлику помог пионервожатый, молодой учитель Стефан Васильевич Билык, высокий, с белым, как сметана, лицом.
Со школьного двора «кавалерия» двинулась в поход, когда в сельсовете погасили огни и молодежь разошлась по домам. К сгоревшей Гуриевой хате пробирались по одному. По сигналу Билыка тихо вошли в бригадный двор, просочились в конюшню. Конюхи спали: один примостился на возу, где лежали объеденные кукурузные стебли, другой храпел в самом отдаленном углу конюшни, сидя в плетенке, наполненной мякиной. Третий высвистывал носом неприхотливые мелодии, устроившись у широкого длинного желоба. «Кавалеристы» позабирали сбрую — шлеи, вожжи, уздечки — и благополучно выбрались со двора.
Хотели все это снести в контору, но Билык велел залечь возле пепелища Гуриевой хаты и вести наблюдение за бригадным двором. Он, видимо, о чем-то догадывался. И его подозрения подтвердились. Не более чем через полчаса со двора выкатилась едва заметная в ночной темноте фигура, несколько мгновений постояла и пошла назад. Вскоре она опять появилась и быстро двинулась вдоль улицы. За плечами у нее что-то белело. Стефан Васильевич дал команду атаковать.
«Кавалеристы» окружили фигуру и узнали в ней Царя-Яжго.
— Черти вас носят в темную ночь! — хрипло пробормотал он, сняв при этом с плеча узел, поудобнее пристраивая его под мышкой. Но узел был тяжелым и то и дело выскальзывал из-под руки. Тогда Лизогуб снова закинул его на плечо. — Ну-ка, прочь, не путайтесь в ногах! — пробасил он.
— Мы вас, дядька Прокоп, не отпустим, — решительно заявил Михайлик.
— Я вот сейчас как врежу в ухо одному да другому, — осерчал Царь. — Марш отсюда!
Он угрожающе топнул ногой. Билык положил ему на плечо руку:
— Не надо врезывать, Прокоп Анисимович.
— О, это вы, Стефан Васильевич? Добрый вечер! Я ж го, так в школе детей обучают, что никакого уважения к старшим. И до такой поздней поры шляются по улицам. Да разве завтра наука полезет им в голову?
— Ничего, выспятся, — успокоил Билык. — Завтра же воскресенье. А что это вы несете, Прокоп Анисимович?
— Это? В узелке? Да это так… Я ж го… отрубей малость.
— Из бригады?
— Зачем из бригады.
— Вы ведь конюх?
— Да, точно… конешно… Выходит, я ж го, из бригады. Но тово… имею разрешение…
— От кого?
— Как это — от кого?.. От него… Я ж го, от самого, ну, от товарища Гудкова.
— Прошу вас, зайдемте к Панасу Карповичу, пусть подтвердит, — предложил Билык.
— Да пусть оно сгорит, чтоб из-за такой мелочи человека среди ночи тревожить, — разозлился Яжго и швырнул узел на землю. Потом взглянул на пионеров: — А вам сказано — марш по домам! — и замахнулся на них обеими руками.
— Не трогайте их, Прокоп Анисимович, — они выполняют задание.
— Что?! — удивился Царь. — Уже и дети нами командовать будут?
— Это — пионеры.
— Ну и что, они же дети несмышленые… Да пусть оно все пропадет пропадом! — горячась крикнул он. Подступив вплотную к Билыку, заговорил жалостливо: — Разве вам, Стефан Васильевич, школьной зарплаты, я ж го, мало, что вы уже на дерть позарились?
— Вы, Прокоп Анисимович, украли ее. Прошу вас, берите узел да идемте в контору.
— Кто украл? Я украл? — угрожающим тоном произнес Яжго. — Я должен нести в контору? Кто докажет, что я украл? Сейчас — ночь, нас двое, а пацанам никто не поверит…
— Что здесь за шум? — спросил подошедший к ним Федор Яцун, бригадир второй бригады. — Какого здесь вора поймали?
— Так-так! Вон оно как! — засуетился Царь. — Я ж го, кто всю жизнь крадет, с того как с гуся вода, а тут один-единственный раз возьмешь какую-то горсть отрубей, так уже и вор! — И вдруг с отчаянным криком: — Спасите-е! Убивают! — побежал, стуча тяжелыми сапогами, назад, к бригадному двору.
XV
И что это за прекрасная была весна, вся усыпанная нежно-голубыми и мягко-золотистыми цветами. Как ее описать? Сказать о безмерности синего неба и ливнях ласкового солнечного света — все равно что ничего не сказать. Может быть, это была та весна, которая дается доброму человеку один-единственный раз в жизни и оставляет по себе вечное, неизгладимое воспоминание. К этому воспоминанию, как к целебному источнику, припадает человек в часы наибольшего своего уныния, тоски или отчаяния и чувствует прилив новых душевных сил.
Человек, не видевший подобной весны, может считаться обойденным матерью-природой.