Хорошо за селом.
Но так уж Михайлику везло, что за радостью надвигалась на него беда. С самой ранней весны Олекса Ковальский обучал новоявленных пастушков курению и сплевыванию со свистом — сквозь зубы. Цигарки свертывали из газетной бумаги, вместо табака срывали со стеблей высохшие листья подсолнухов. Только в середине лета начали тайно покупать настоящий табак. Устанавливалась очередь, по которой каждый должен был купить в сельской лавке пачку табака, книжечку папиросной бумаги и коробочку спичек.
Подходила очередь Михайлика. Надо было подумать, где взять деньги. После длительных размышлений он решил украсть дома три яйца. У Лесняков куры неслись на чердаке хлева. В боковине кровли для них была проделана лазейка, к которой приставлялась лесенка. В эту дыру Михайлик благополучно пролез, взял из корзинки три яйца и — назад. Но когда уже до половины высунулся из дыры, у него замерло сердце — он не мог нащупать ногами лесенку. Неужели упала? Хлев невысок, можно бы и спрыгнуть, но ведь яйца побьются. Думая, как поступить дальше, Михайлик вдруг почувствовал, что его ноги кто-то берет и ставит себе на мягкие плечи. А затем до его ушей донесся и ласковый женский голос:
— Слазь, дитя мое, слазь, не бойся.
Это была тетка Марта. Она как раз шла с граблями через огород и решила, видимо, подшутить над Михайликом.
— Яйца достаешь? Молодец, что матери помогаешь.
Краснея до ушей, Михайлик стоял, боясь поднять на нее глаза. Тетка погладила его голову и ушла. «Не догадалась», — подумал Михайлик. Побежал к скупщику Семену, отдал яйца и — в сельский магазин.
А развязка настала вечером. Табак и спички Михайлик спрятал в хатине — так называли они вторую, «черную» комнату. Отец строил хату на две комнаты, но материала хватило лишь на оконные косяки и раму для одного окна. В другой комнате окна заделали саманом, так она и простояла «черной» более десяти лет. В ней было темно и всегда холодно, Михайлик даже боялся туда заходить.
Раньше, когда он плакал или капризничал, мать пугала его, указывая на дверь хатины:
— Не плачь, глупенький! Слышишь, за дверью зашелестело? Это, наверное, Хо! Перестань плакать, не то как схватит!..
Михайлик умолкал, забирался на печь и с опаской поглядывал на дверь: не откроется ли?
В хатине, под засеком, он и спрятал табак и спички. Но Василь случайно в кармане клетчатой сорочки брата наткнулся на книжечку папиросной бумаги, и начался допрос.
Выяснилось, что отец уже знал о визите Михайлика на чердак. Тетка Марта сказала. Вынудили его достать из тайника и табак, и спички.
— Боже мой! — ужаснулась мать и всплеснула ладонями. — Ты и в самом деле вором стал? Уж если отцу родному и матери в глаза неправду говоришь, то скоро дойдешь до того, что живых людей резать будешь!
Мама умела делать потрясающие обобщения. Так и в этот раз, после всего высказанного ею, она, видимо, сама поверила в свои выводы, в сердцах схватила веник и веником — Михайлика…
«Хорошо, — думал позднее Михайлик, — что ей под руку попал веник, а не наша дубовая скалка…»
Не от побоев было ему больно, но оттого, что и родители, и брат, и тетка Марта — все напали на него и никто не заступился.
Такая несправедливость потрясла Михайлика, и он в знак протеста отказался от ужина, долго плакал, лежа в постели, и горестно думал о том, как он, такой одинокий и несчастный, будет жить на свете. И снова — в который уже раз! — подумал, что никто не любит его, и тут же пришла страшная догадка: наверное, в этой семье он не родной ребенок, а подкидыш.
На другой день, пригнав домой корову раньше обычного (отец и Василь еще не возвратились с поля), он написал записку:
«Тато и мамо! Теперь я знаю, почему вы не любите меня. Я — не ваш сын, а подкинутая вам сирота. Больше не хочу терпеть, или умру, или убегу в дом для сирот».
Записку положил на сундук, на видном месте. Думал: если он и не подкидыш, то отец, мать и Василь, узнав, что он готов умереть или убежать из дома, пожалеют его, может, и заплачут, и станут добрее, ласковее к нему.
Михайлик еще раз перечитал написанное, и так ему стало жаль себя, что слезы брызнули из глаз. Плакал долго, пока не разболелась голова. Потом забрался на печку и заснул. А проснулся от громкого смеха. Была уже ночь, на подоконнике светился фитилек. Отец и Василь сидели у сундука, мать подавала ужин. Брат держал в руках записку Михайлика — вероятно, только что прочитал ее вслух, потому что отец перестал смеяться и нахмурил брови: