Глава 68
Во многих отношениях быть женщиной означало оказаться на задворках войны в Европе, но я встречала интересных людей и разговаривала со всеми, с кем могла. На вокзалах, в казармах, у витрин магазинов, в пабах и столовых я смотрела им в глаза, задавала вопросы и записывала то, что они говорили, а затем — свои впечатления от их рассказов. По вечерам я засиживалась допоздна у единственной лампочки возле кровати, а иногда бродила по темным улицам Лондона и размышляла о том, что видела и слышала, прокручивая все истории в голове до тех пор, пока не возникало ощущение, что медленно и мало-помалу я начинаю понимать, что это за война. Такой уж я человек: мне все нужно увидеть своими глазами, а затем это осмыслить. Этим я и занималась в то время — пыталась сосредоточиться на каждом дне, каждой встрече и не падать духом из-за моих проблем с Эрнестом.
Заметки рождались легко и быстро. Большинство из них — об обычных людях, которые меня всегда интересовали и к которым меня тянуло. Я просто стояла рядом с ними, слушала и наблюдала, пока мне не приходило в голову, что в их историях есть что-то особенное, правдивое и заслуживающее внимания.
Возможно, одна из самых тяжелых историй, которые я слышала, была рассказана польским беженцем, чудом спасшимся из своей деревни. Немцы забрали большинство мужчин на принудительные работы, а их жен и дочерей, кто, по их мнению, подходил, отправили в публичные дома на Восточный фронт. Остальных женщин заставили работать. А иногда приказывали рыть себе неглубокие могилы на том месте, где они стояли, а потом безжалостно расстреливали. Некоторые поляки становились слугами или рабами на своих же фермах, присвоенных нацистами. Что касается евреев, то их убивали сразу и повсеместно.
Я внимательно наблюдала за мужчиной, пока он рассказывал мне все это. Он был тощим, как веточка, с большими желтыми кругами под глазами. Ему было не больше сорока, и он видел то, чего не должен был видеть никто, ни в этом, ни в любом другом возрасте.
— Они убивают миллионы евреев, — сказал он.
Я слушала. Его слова звоном отзывались у меня в голове, как удары молота по наковальне, но я все равно не могла их осознать. Цифра была слишком огромная и слишком ужасная, а страдания — почти невообразимые.
— Многим ли, как тебе, удалось бежать?
Поляк пожал плечами:
— Возможно, когда-нибудь мы узнаем, но их точно немного. В моей деревне любого, кто давал еврею кусок хлеба, расстреливали на месте. — Он переменился в лице, когда рассказал мне, что его родителей отправили в трудовой лагерь. — Не думаю, что они живы. И я не знаю, куда увезли мою дочь. Ей четырнадцать.
Я не знала, что сказать. Мне захотелось прикоснуться к его руке, произнести молитву, оплакать все, что у него отняли, но всего этого было недостаточно. В конце концов я поблагодарила его за честность и сказала, насколько для меня важно, что мы встретились, что теперь читатели в Штатах будут иметь представление, какие отвратительные, ужасные вещи творятся в его стране и по всей Европе. Когда мы попрощались, я долго смотрела ему вслед и чувствовала, что едва могу стоять.
Был еще один поляк, который рассказал мне о Варшавском гетто, располагавшемся за охраняемой стеной высотой в десять футов. За нее согнали четыреста или пятьсот тысяч человек, там они голодали, боролись с тифом и видели, как нацисты, охотясь на улицах, убивают прямо на месте всех, кого захотят. Мужчине удалось сбежать, спрыгнув с поезда, который вез его в трудовой лагерь в Пруссии. Вернувшись в Варшаву, он изменил внешность, имя и купил поддельные документы. Человек, которым он был раньше, больше не существовал, и он не знал, как передать членам своей семьи, пока идет война, что он все еще жив.
Мне хотелось бы сказать ему, что война скоро закончится, но сама я в это не верила. Но если бы она закончилась прямо сейчас, в этот самый момент, для евреев в любом случае было бы уже слишком поздно. Узнать правду и принять ее — все равно что проглотить яд. Статьи, которые я писала, должны были стать ядом для каждого моего читателя, как страшный, отравленный поцелуй, — вот почему я приехала и почему Эрнесту тоже нужно было поехать со мной. Но я поняла, что он не мог. Он что-то потерял, что-то очень важное, и от этого был ужасно напуган. Возможно, написав книгу всей своей жизни, он получил слишком много и просто больше не мог рисковать. Возможно, это прожитая половина жизни дышала ему в затылок или скорый поезд Бамби, отъезд которого во Францию он никак не мог осознать. Как бы то ни было, я видела, что война пугала его, как и его собственная смерть. Как и я. Как и он сам.