– Какая горячая женщина, – с нервным смешком Серый проводил взглядом убежавшую девушку. Его беспокоило ощущение, что содеянное может иметь для него весьма неприятные последствия. По его глубокому убеждению, Катя не относилась к категории безответных дурочек, которых можно запугать или запудрить мозги. Следовало позаботиться об алиби и представить так, что все произошло по взаимному согласию. Главным свидетелем может стать этот чморик Масяня. И еще Ленка, слышавшая, как Катя приглашала Сергея на разговор. Не торопясь, с нарочито довольным видом, он натянул штаны и подошел к сидящему на полу подростку.
– Что, братан, уселся – задницу простудишь! – дружелюбным тоном обратился он к Мише, протягивая ему руку для помощи. Тот не заметил протянутой руки. Наклонившись, Сергей увидел, что подростка мелко трясло, по лицу текли слезы, а из носа – кровь вперемешку с соплями. Из горла у него исходил едва слышный тонкий вой «н-е-нааа-д-о-о-о».
– Да ты никак расстроился?! Брось, Масяня, не стоит. Катька – такая же сучка, как все, только красивая. – Серый схватил, находящегося в полной прострации паренька за шиворот и, с усилием, поднял на ноги. Надо было как-то вывести его из этого состояния, иначе свидетель из него будет никакой.
– А хочешь, можешь ее тоже трахнуть? Куда она теперь денется! Сам же видел, понты только для вида. А ноги раздвигает, только к стенке прижми…
Масяня не реагировал.
«Ладно, – подумал Серый, – Масяня, похоже, сильно запал на эту гордячку и сейчас находился, типа, в шоке. Тем лучше, потом придет злость и останется только направить ее куда надо…»
– Ладно, иди, подыши, – Серый подтолкнул Масяню к выходу, – потом обсудим…
Миша, словно лунатик, двинулся через открытую дверь на улицу, мимо сидевших на скамейке подростков. Мимо сознания прошли вопросы товарищей: «Что там у вас стряслось?», истерически-возмущенный крик Ленки устроившей Серому, шедшему следом, «семейную» разборку. Не чувствовал он и резкий ветер с мокрым снегом вперемешку в лицо, мокрое от слез и крови. Это состояние навалилось на Мишу не вдруг. Постепенно усиливающееся беспокойство, по мере происходящих на его глазах событий, превратилось в ужас от осознания, что все это не розыгрыш. Что та, которую он боготворил, в его присутствии, занималась любовью с Серым. С этим наглым, жестоким и блудливым подонком! А он, как полное ничтожество, стоял с зажженными зажигалками и изображал подсвечник, создавая им «интимную обстановку». Конца этой безобразной сцены он не видел – в глазах померк свет. Очнулся он от жестокого удара в лицо, уже на полу. Потом, как сквозь вату в ушах и туман перед глазами он видел и слышал Серого. Тот чего-то бухтел, выталкивая его из колясочной. Что-то про Катю. В голове стоял гул и шум, сердце щемило, зудели пульсирующей болью обожженные зажигалками пальцы, особенно на правой руке. Ноги несли куда-то вперед, он шел, не разбирая дороги. Наконец, остановился где-то на пустыре, упал лицом в свежевыпавший снег и разрыдался. «Сука! Сука! Сука!»– визжал Миша вперемешку со всхлипами, колотя по земле кулаками. Как она могла?! Как мог он так ошибаться в ней? Он любил ее, а она считала его не просто ничтожеством – вещью, подставкой для свечек, в свете которых она предалась блуду…
Парнишка выревелся до опустошения. Теперь внутри него царил такой же холод, как и снаружи. Кое-как поднявшись, на негнущихся ногах он побрел в сторону дома. То ли от холода, то ли от пережитых эмоций его колотила крупная дрожь. В голову лезли страшные картины Катиных «измен» вперемешку с жестокими сценами его мести. У двери своей квартиры он очнулся от тяжелых дум, слегка испугавшись – а не сходит ли он с ума? Кое-как вытерев мокрое лицо рукавом, он достал ключ и прислушался. Из-за двери доносились какие-то звуки. Он повернул ключ в замке и осторожно приоткрыл дверь. Из квартиры пахнуло аппетитным запахом чего-то жаренного и мясного, вызвав тягучую голодную слюну. Но едва разбуженный аппетит был грубо разрушен звуком низкого мужского голоса, которому вторил визгливый, пьяный смех матери. Миша поспешно закрыл дверь. Мучительно застонав, он опустился на корточки у двери. Пустой желудок протестующе заурчал, скрутив живот болью. Какая месть?! Он даже боится войти в собственную квартиру, выгнать загулявшего забулдыгу, или потребовать у матери обещанный ужин! Он же полное ничтожество, чмо! Он никому не нужен, даже родной матери. Как и зачем жить после этого? Едва высохшие слезы, вновь полились из глаз. Только теперь это были слезы безграничной жалости к себе и глубокого призрения никчемности своего существования.