— А если говорить об отдельном человеке, отец?
— Здесь стоит вспомнить о «природном разуме». Есть нечто, заложенное в каждом из нас изначально, от природы, то, через что мы просто не в силах переступить.
— Но ведь существуют насильники, воры, убийцы!
— Да. Конечно, было бы лучше, если б все люди имели правильный разум. К сожалению, мир несовершенен. Для того и созданы законы, призывающие карать тех, кто виновен в преступлениях!
В этот момент Ливия отодвинула занавеску и вошла в таблиний.
— Я искала тебя, — сказала она мужу.
Потом улыбнулась сыну, а тот улыбнулся ей. Он казался таким прелестным! О нет, этот мальчик никогда не будет так красив, как, скажем, Карион или… Гай Эмилий. Но… в его лице всегда присутствовала особая, глубокая, янтарная ясность, глаза и улыбка излучали не замутненный ничем свет жизнерадостности и любви к окружающему миру.
— Мне нравятся вопросы, которые он задает. — Луций кивнул на мальчика. — В нем чувствуется живой ум, и он умеет смотреть на вещи с разных сторон. Ну, иди! — Он легонько подтолкнул сына. — Продолжим в следующий раз.
— Знаешь, — задумчиво произнесла Ливия, когда мальчик скрылся из виду, — странно, что ты ничего не сказал о совести.
Луций усмехнулся уголками губ.
— Он должен понимать, что все-таки лучше надеяться не на совесть, а на законы. Слишком мало людей руководствуется ею. Пусть уж лучше верит в силу государства, а не в человеческую справедливость.
Ливия ничего не сказала в ответ. Вместо этого заметила:
— Я пришла поговорить об Асконии.
— Прямо сейчас?
— Да.
Он пристально посмотрел на жену. Взгляд серых глаз Луция казался подернутым невидимой пленкой, он никогда не пропускал внутрь, и было почти невозможно угадать, что чувствует этот человек, о чем думает в данный момент.
— Хорошо, — согласился он. — Только здесь душновато, давай пройдем в перистиль.
Там не было ветра, но воздух освежали холодные струи фонтана. Луций и Ливия сели на скамью. Женщина заметила, что муж неважно выглядит — он был бледнее обычного, лицо казалось одутловатым, под глазами лежали темные круги. Она подумала, не отложить ли разговор, но Луций начал первым:
— Что ты хотела сказать? Признаться, я сам собирался поговорить с тобой.
— Это касается Асконии. Почему ты не сообщил мне о своем решении?
— Я знал, что ты станешь возражать, — спокойно отвечал Луций.
— Да. Ты даже не спросил Асконию о том, хочет ли она вступать в этот брак!
— А что она могла ответить? И на что бы это повлияло? Ты учишь ее не тому, чему мать должна учить молодую девушку. Нужно было объяснить ей, что женское начало созидающе, а роль жены, хотя и трудна, но почетна. А ты толковала ей о любви.
Он говорил без тени возмущения, терпеливо, даже мягко. Понимающе. И все же Ливий почудилось, будто в его тоне есть тень снисхождения к ней как к существу неразумному, в чем-то даже ущербному.
— Ошибаешься. Я никогда не говорила с Асконией о любви. А зря. — Она сделала паузу. — Послушай, Луций, одно время меня мучил вопрос, а любишь ли ты меня? Я никак не могла понять тебя, природу твоих жизненных принципов и поступков. А потом вдруг подумала: это как у Платона — чтобы познать мир, надо выделить идею, которая его пронизывает. Ты всегда стремился к одному — к достижению как можно более значимого положения в обществе. Ты просто никогда не задумывался о любви!
— Не задумывался, говоришь? Можем ли мы сказать, что не любим землю, на которой родится хлеб, страну, в которой живем? А если любим, то как? Это — наше, то, что мы осознаем разумом, чувствуем телом, душой. Для меня было так же естественно жить с тобой, как мыслить или дышать. Хотя нельзя сказать, что порою ты не ранила меня. — И, помолчав, прибавил: — Ты говорила о Платоне, а я вспомнил Лукреция. Человек должен смотреть на жизнь, как на бурное море с достигнутого берега. У меня есть сын. Это мой берег. Большего мне не нужно. Его жизнь — мое будущее. Устроить его судьбу наилучшим образом — вот моя цель. Достигнув ее, я буду знать, что сделал все, что мог и хотел сделать в этой жизни.
Как ни странно, его речь показалась Ливий напыщенной, неискренней. Она не верила Луцию, не желала верить. И сейчас ей хотелось быть язвительной, немного небрежной.
— Разве можно устроить чью-то судьбу? Чего добился мой отец, пытаясь заставить меня действовать по своему разумению?
— А чего добилась ты, когда старалась идти наперекор? Как путник в заколдованном лесу, долго блуждая, ты всякий раз возвращалась на одно и то же место.
— Определенное кем? Богами? Отцом? Тобой? Заметь, тебе не удалось сыграть в моей жизни роль бога! Ты полагал, твоя сила в вечном расчете? Но все, так или иначе, оборачивалось против тебя. Ты донес на Гая Эмилия Лонга, а в результате я бежала с ним в Грецию!
Несмотря на всю серьезность разговора, до сего момента лицо Луция казалось расслабленным, даже благодушным. И вот все резко переменилось: взгляд стал острым, черты затвердели.
— И все-таки ты вернулась. А он умер. И мертв уже много лет. Глядя на тебя, не скажешь, что ты часто вспоминаешь о нем!
— Он жив! — не подумав ни секунды, произнесла Ливия, и эта короткая фраза отдалась в ее ушах особой торжественной музыкой.
И тут же ей почудилось, будто все остановилось, замерло: пространство, время. В окружающем мире не чувствовалось никакого движения. Это мгновение словно бы повисло в воздухе, застыло.
— Тебе так кажется, — тихо, как показалось Ливий, — с хорошо ощутимой угрозой — промолвил Луций.
— Нет, — легко и уверенно, без тени страха отвечала она, — я его видела. Мы случайно встретились в Афинах. А перед этим Юлия сообщила мне, что Клавдий видел Гая Эмилия Лонга в Путеолах.
Дыхание Луция участилось, черты исказились, глаза лихорадочно блестели. Он словно бы напал на след некоего неразрешимого противоречия, которое ощущал всегда, которое подсознательно тревожило и волновало его, точно некое подводное течение.
— Встречались в Афинах?!
— Да. Просто случайно встретились на пути к Акрополю и… немного поговорили.
— Немного поговорили, — медленно, спокойно, словно размышляя, повторил Луций. — Помнится, когда-то твой отец тоже сказал, что ты просто с кем-то встречалась, но потом я узнал, что скрывалось за этими встречами! Когда это было? — Он мысленно прикинул. — Путеолы… Значит, когда мы ездили в Афины втроем, с Асконией.
Щеки Ливий заливал румянец. Внезапно ее уверенность исчезла, как исчезла и некая, неизвестно откуда взявшаяся внутренняя слепота. Она стала чуткой, беспомощной, ее лицо пылало, озаренное огнем до боли противоречивых чувств.
Потом было беспорядочное мелькание предметов в глазах… пейзажей, лиц… Мир, в котором она жила, висел на невидимой нити, сейчас все рухнет и…
— И чем занимается этот твой любовник? — неожиданно спросил Луций. Сейчас его тон был на удивление безразличным.
— Преподает в риторской школе, — быстро сказала она — Послушай, Луций…
— Вы встретились и поговорили, — не дав ей закончить, начал он. — Потом мы вернулись в Рим, и некоторое время спустя ты объявила о своей беременности, так? Сначала я удивлялся тому, что все получилось так быстро, словно бы само собой, а потом мои мысли заслонила радость, и я забыл… И напрасно. Нужно всегда внимать доводам разума.
Ливия прошептала бледными губами:
— Это неправда, Луций!
— Неправда?! Тогда поклянись Юпитером, жизнью сына, памятью отца! — И отчаянно замотал головой. — Хотя, конечно, ты поклянешься, я знаю.
— Поклянусь!
— Да? Неужели все эти годы тебе не было страшно смотреть в бездну своей преступности, Ливия?! Ты… — Он произнес несколько грубых слов, каких Ливия никогда от него не слышала.
Женщина видела, что он совершенно не владеет собой. Луций дышал очень часто и тяжело, его руки бесцельно блуждали по складкам одежды.
— К чему эти жалкие попытки спрятаться от собственной вины, Ливия?!
— Я хочу защитить сына и… тебя.
Луций не хотел слушать. Вся прошлая жизнь отшатнулась, исчезла, словно ее и не было, он стоял, совершенно обнаженный, перед обнаженной же правдой, которую не мог принять, потому что она была больше, сильнее, чем все остальное, она запросто могла придавить его, задушить. Убить. Как если бы сам Юпитер наступил на него своей огромной ногой. Почему он понял, решил, что это правда? Ведь Ливия ни в чем не призналась. (И не признается!) Потому что чувствовал. Сердцем. Он не мог думать об отрицающих или подтверждающих это мелочах. Он встал, потом снова сел. После, кажется, упал. Берегов не было, жизнь превратилась в бушующее море, и он понимал, что не выплывет. Ясность ума исчезла, иногда она возвращалась проблесками, но ненадолго. И в глазах было много красного цвета — он так и не понял, это цвет жизни или смерти.