Ливия сразу заметила, что отец чем-то расстроен, — против обыкновения, его жесты выражали нетерпение, а голос звучал резко. Марк Ливий был худощавым, седеющим человеком с глубокими морщинами на лбу, выдававшими усталость от жизни, и мелкими чертами лица. Внимательный, пристальный взгляд его небольших темных глаз временами казался колючим — в них светился острый ум и не слишком приятная для окружающих проницательность. Приверженец древних традиций, он носил тогу на старинный манер, был противником чрезмерной изнеженности и роскоши. В доме Марка Ливия обедали на глиняной посуде вместо чернолаковой или серебряной и довольствовались небольшим количеством прислужников.
— Нам просто необходимы новые законы, — говорил отец, очевидно, продолжая речь, — как необходим переход от власти сената к правителю, способному начать преобразования, правителю, который ставит интересы государства превыше всего личного. Потушить пожар гражданской войны, а затем упорядочить государственный строй — вот первейшая задача Цезаря. Помнишь, что говорил Цицерон? — произнес Марк Ливий, обращаясь к сыну. — «Потомки наверняка будут поражены, читая или слыша о твоей деятельности как полководца, но если ты не будешь заботиться о Риме, твое имя станет просто блуждать по городам, а определенного пристанища не получит».
— Ты считаешь, надо ограничить власть сената? — сказал девятнадцатилетний Децим. — По-моему, причины искажения идеала Республики в другом — в своевластии народа. Гражданам выгоднее получать бесконечные подачки, чем трудиться самим. А в результате — бесчисленные переделы земли, покушение на частную собственность…
Отец важно кивнул:
— Ты прав. Необходимо навести порядок во всем, а для этого, повторяю, нужны новые, продиктованные временем законы.
Марк Ливий собрался углубиться в рассуждения, но внезапно, о чем-то вспомнив, остановился.
— Можешь вообразить, не далее как сегодня один молодой наглец посмел прервать мою речь, когда я выносил приговор по одному весьма непростому делу. Он заявил, что нельзя опираться только на право, что превыше всего — справедливость. Нужно руководствоваться прежде всего здравым смыслом, а не буквой закона, сказал он. Интересно, что же будет, если сейчас, когда существует толпа магистратов, имеющих право суда, каждый из них станет опираться на справедливость, которую всякий человек понимает по-своему! Я указал ему на непочтительное поведение и велел покинуть зал, пригрозив штрафом, а он отвечал насмешливо и дерзко.
— Хотел бы я на него посмотреть! — с едва заметной улыбкой промолвил Децим. — Кто это был, отец?
Марк Ливий раздраженно махнул рукой.
— Не знаю. Теперь, когда в Рим устремилось множество провинциалов, сынков богатых землевладельцев, равно как потоки бродяг и всякого рода бездельников… Иногда мне кажется, что наш великий священный город постепенно превращается в огромное грязное озеро, куда вливаются все сточные воды земли!
После закусок — салатов, яиц и соленой рыбы — подали бобы и тонко нарезанные мясные кушанья, и беседа ненадолго прервалась.
Вошел пожилой раб-распорядитель; почтительно склонившись, он прошептал хозяину несколько слов.
Марк Ливий нахмурился и пристально посмотрел на дочь.
— Приам говорит, у ворот стоит торговец, который привел рабыню. Он утверждает, что ее купила сегодня утром молодая госпожа, и просит уплатить десять тысяч сестерциев.
Ливия внутренне сжалась, зная, что отец неприятно поражен как несвойственным послушной дочери проявлением самостоятельности, так и ценою рабыни.
И тут же в глубине ее зеленовато-карих глаз вспыхнула искорка упрямства.
— Да, — сказала она, — это правда.
— Что за прихоть? С каких пор ты делаешь такие покупки?
Девушка растерянно молчала, и Децим решил прийти на помощь сестре.
— Что ж, отец, когда она превратится в матрону, ей придется самой распоряжаться расходами и вести дом. Да к тому же ей понадобится больше служанок.
Марк Ливий смягчился. Все-таки он очень любил дочь.
— Ладно. Заплати! — Кивнул Приаму и повернулся к Ливии: — Надеюсь, ты останешься довольна своим приобретением.
— Где ты отыскала эту рабыню? — спросил Децим.
— На Форуме. Я была там с Юлией — ей понадобилось купить кое-какие вещи к свадьбе, и она попросила ее сопровождать.
— Они с Юлией ни о чем не думают, кроме предстоящего замужества и своих женихов! — со смехом сказал Децим, поднимая кубок с фалернским, и Ливия смущенно опустила ресницы.
После десерта встали (в доме Марка Ливия редко подолгу засиживались за обедом) и, вымыв руки, отправились каждый по своим делам.
Задержавшись на пороге, Марк Ливий положил твердую ладонь на плечо Ливий.
— Луций Ребилл достойный человек, — неожиданно произнес он. — А тебе уже семнадцать лет — совсем взрослая. Не хочется расставаться с тобой, но пора. — И, помедлив, прибавил: — По крайней мере, тебе нечего бояться, что супруг погибнет на одной из бесчисленных войн…
Ливия удивилась последним словам отца. Она привыкла слышать, как Марк Ливий говорит об исключительности римского государственного строя и римского гражданства и необходимости подчинения других, менее просвещенных народов. Завоевания расширяют могущество богов, любил повторять он, потому военная служба является первейшим долгом каждого честного гражданина.
Очевидно, люди, даже такие цельные, как ее отец, далеко не всегда последовательны в суждениях, особенно когда дело касается чего-то личного. Почему-то девушке вспомнился давний случай, впервые натолкнувший ее на мысль о том, что многие явления и вещи существенно отличаются от представления человека о них. Когда-то в атрии стояла ваза, по слухам, принадлежавшая ее покойной матери, и однажды неловкий раб уронил ее и разбил. Был жуткий скандал, провинившегося невольника наказали со всей строгостью, а еще через несколько дней Ливия увидела осколки вазы на заднем дворе: в них играли дети рабов, и даже отец с полнейшим равнодушием наблюдал эту картину…
Погруженная в размышления Ливия прошла в перистиль. Близился вечер, с небес лился таинственный тусклый свет, превращавший мраморные тела статуй в медные, золотивший тучи рассыпаемой фонтаном водяной пыли, трепетавший на поверхности маленького бассейна в центре дворика. Неподвижный воздух был напоен живительной прохладой, кое-где в вышине бездонного неба поблескивали холодновато-колючим светом огоньки ранних звезд, а редкие, похожие на белопарусные корабли облака были обведены огненной линией.
Девушка опустилась на любимую скамью. В перистиле всегда было много цветов — пышные дамасские розы, застенчивые маргаритки, нежные лилии и пламенные маки. Ливия обожала это царство воды и зелени, где было так приятно наслаждаться покоем, где она внимала голосу души и сердца, не опасаясь неожиданной внутренней бури или внезапной тоски, потому что в эти мгновения вся жизнь казалась не более чем ниспосланным богами сном.
Между колонн появился мужчина; в тени его лицо казалось темным, точно коринфская бронза. Это был Децим; он в самом деле сильно загорел за те несколько недель, что провел в загородных владениях отца. Глядя на него, Ливия тоже захотела вырваться за пределы Рима: ей вдруг стало тесно в том мире, в каком она пребывала с детства.
Несколько мгновений Децим молча смотрел на сестру. Иногда она казалась ему такой странной… Мечтательность, стремление созерцать окружающий мир — такие вещи не понимались, не поощрялись и не принимались римским обществом. Римлянин создан для того, чтобы действовать, он должен четко осознавать свои цели и добиваться их, его разум столь же холоден, как и его молитвы, и душа не создана для пустых волнений. Святое дело — уповать на милость богов, но они редко даруют человеку больше, чем он сам заслужил своими поступками и образом мыслей.